Рагимов Сулейман Гусейн оглы – народный писатель Азербайджанской ССР, город Баку.

Родился 9 (22) марта 1900 года в селении Аин, Зангезурского уезда Елизаветпольской губернии (ныне Кубатлинский район Азербайджанской Республики, территория которого фактически контролируется непризнанной Нагорно-Карабахской Республикой). Этнический курд.

В 1911-1917 годах учился в русской школе в селении Кубатлы. С весны 1917 до осени 1920 года работал пастухом. С 1920 года работал писарем, с 1921 года учился на педагогических курсах в городе Шуша. С 1923 года – директор школы в деревне Годжаз в Лачинском районе. В 1926 году вступил в ВКП(б)/КПСС.

В 1928 году поступил на историко-общественное отделение педагогического факультета Азербайджанского государственного университета и одновременно преподавал на двухгодичных вечерних курсах для рабочих Черного города (так назывались восточные районы города Баку, ранее бывшие его пригородами, в которых в конце 19-го – начале 20-го века сосредоточились предприятия нефтяной промышленности). В 1931 году окончил университет и работал учителем, а затем был директором Шушинского педагогического техникума.

В 1930-е годы находился на партийной работе, был заведующим отделом пропаганды Лачинского райкома КП(б) Азербайджана, а затем работал секретарем ряда сельских райкомов КП(б) Азербайджана — Лачинского, Самухского, Шахбузского и Норашенского районов. В мае 1937 года выбран первым секретарем Норашенского райкома Нахичеванской АССР КП(б) Азербайджана. С июня 1938 года – председатель репертуарного комитета при управлении по делам искусств Азербайджанской ССР. Позднее работал в Союзе писателей Азербайджанской ССР.

Начало Великой Отечественной войны встретил в должности секретаря Бакинского горкома КП(б) Азербайджана, а к концу войны был председателем Союза писателей Азербайджана. В течение 8 лет являлся председателем Комитета культурно-просветительных учреждений Азербайджанской ССР.

Печатался с 1930 года. Роман «Шамо» (1931-1964 годы) посвящен борьбе за установление Советской власти в Азербайджане, роман «Сачлы» (1940-1948 годы) - завоеваниям революции в азербайджанской деревне. В годы Великой Отечественной войны 1941-1945 годов написаны повести «Голос земли» (1941 год), «Медальон» (1942 год), «Братская могила» (1943 год). В повести «Мехман» (1944 год) говорится о судьбе молодого советского юриста. В романе «Кавказская орлица» (1971-1973 годы) показана дружба народов Закавказья и России.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 декабря 1975 года большие заслуги в развитии советской литературы и плодотворную общественную деятельность писателю Рагимову Сулейману Гусейну оглы присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».

Жил в городе Баку. Умер 11 октября 1983 года. Похоронен в Баку на аллее почетного захоронения.

Народный писатель Азербайджанской ССР.

Депутат Верховного Совета Азербайджанской ССР.

Награжден 3 орденами Ленина (25.02.1946, 20.03.1970, 04.12.1975), орденами Трудового Красного Знамени (09.06.1959), Дружбы народов (21.03.1980), «Знак Почёта» (06.02.1942), медалями.

Я родился 22 марта 1900 года в селении Аин нынешнего Кубатлинского района. Около нашей деревни, живописно раскинувшейся у подножия горы Сангер, было множество различных родников и источников, а в лесу за деревней вперемежку с могучими дубами и белоствольными березами росли яблони, груши, орех, мушмала, алыча и кизил. Великолепные пейзажи родной деревни оставили в моей памяти неизгладимое впечатление.

Рано оставшись сиротой, отец мой вырос в доме своего дяди Аллахверди. В свое время Аллахверди считался отважным джигитом. Он был одним из друзей Наби, того самого Гачаг Наби, что поднял во второй половине прошлого века героическую борьбу против царизма и местных феодалов, охватившую все Закавказье.

Правда, Аллахверди лично не участвовал в этом движении, но Наби и его сподвижники нередко находили убежище в доме моего дяди.

В нашем доме часто упоминали имя Гачаг Наби, много говорили о сражениях, которые вели его отряды с царскими войсками. Зимними вечерами односельчане часто собирались в нашей землянке с очагом посредине, и начинались рассказы. То, что я слышал в эти зимние вечера, положило основу моим представлениям о духовной жизни моего народа.

Мой отец Гусейн и мать Гюльсабах очень уважали Аллахверди и ни в чем не смели ему перечить. Жена дяди Хатун была под стать мужу — настоящая хозяйка дома!

Однажды — мне было тогда лет шесть-семь — дядя позвал моллу и показал ему маленькую каморку около нашей землянки.

— Вот, молла Керим, я отдаю это тебе под мектеб.

В «медресе» моллы Керима набрали десять — двенадцать ребятишек — по одному со двора,— и молла Керим стал давать нам уроки. Учение заключалось главным образом в зазубривании отдельных мест из корана. После корана мы принялись за «Полистан» Саади.

Так я учился четыре года. Но потом молла Керим заявил дяде, что Сулеймана он больше учить не может.

— Почему?

— Он знает уже все, что знаю я сам.

Дядя стал искать для меня нового учителя. Наконец нашел одного человека по прозвищу молла Сафар.

Около года я изучал с моллой Сафаром сочинения, Шираза Хафизского.

А осенью 1911 года дядя отвез меня в селение Кубатлы в русскую школу. Заведующий пятилетней школой Гасан-бек, выходец из Кубатлы, окончивший Горийскую учительскую семинарию, встретил нас на веранде:

— Что скажешь?

— Да вот мальчонку привез учиться!

— А почему так поздно? Занятия давно уже начались, да к тому же ведутся на русском языке.

На шум вышел мужчина с рыжей бородой, одетый в суконную чоху. Он поздоровался с дядей и, узнав в чем дело, сказал:

— Ну, Гасан, надо взять, это же мальчонка Аллахверди!

— Так чего ж они так поздно!

— Ну, поздно не поздно, а не отправлять же сына Аллахверди обратно.

— Арифметики он, конечно, не знает! А читать-то он хоть умеет? И что я скажу инспектору из Зангезура? Давайте лучше отложим прием до будущего года.

После долгих уговоров учитель все же согласился принять меня.

К несчастью, через несколько месяцев дядя поссорился с отцом, и отец, оставив дедовский дом, поселился в брошенной развалившейся хибарке.

Раньше, приходя по пятницам в деревню, я всегда являлся в дом к дяде. Но теперь я уже больше не был для него «единственным сыном», «сыном брата». Я был просто сыном бедного, усталого человека, с мозолистыми руками, в чарыках и рваной папахе.

Перед нашей семьей встала серьезная проблема: учиться мне дальше или нет.

— Все равно буду тебя учить,— решительно сказал отец.— Придумаем что-нибудь, а учиться ты должен!

Не получая больше из нашего дома подарков, тетя Бахар, у которой я жил в качестве постояльца, резко переменилась ко мне. Старуха жалела теперь для меня чашки жидкого мутного бульона, выдавала на целый день два-три чурека величиной с ладонь, да и то ворчала.

Во время летних каникул я обязан был пасти коров тети Бахар, таких же черных, как и она сама. Два года я терпел этот ад, терпел и даже не пытался сбежать домой. Ведь я был одним из первых учеников в школе, в которой училось больше ста детей.

Отец, видя, что ему не прокормить большую семью, ушел в лес, рубил там деревья, жег уголь, пилил доски и развозил их богачам, которые нуждались в строительном материале. Но лесничий пронюхал об этом, отца вызвали в суд, оштрафовали. Штраф был огромный.

Помню, я приехал домой, были как раз зимние каникулы. Вдруг нагрянул есаул — приводить в исполнение приговор, описывать имущество. В одну минуту стражники похватали весь наш скарб. Нашу единственную пару волов отец припрятал у односельчан, а остальное «имущество» не стоило и четверти суммы штрафа. Тогда из стойла вывели тощую корову и двух телят. В нашей деревне покупателей на этот скот не было, и нужно было гнать его на продажу, но тощие животные, утонув в глубоком снегу, не могли сдвинуться с места. Есаул в ярости набросился на отца.

— Да что ж это такое! Царю написать надо, такого жалкого двора, такой голытьбы по всей России не найдешь! — кричал он, садясь на коня.

Отец был очень оскорблен всем случившимся.

— Вот, Сулейман,— сказал он, взяв меня за плечо.— Не дай бог тебе когда-нибудь пережить такое унижение! Я хочу, чтобы ты учился. Чтобы стал писарем или поехал в Баку на нефтяные промыслы!.. Раз Гасан-бек так тебя хвалит, может быть, бог даст, он определит тебя в Горийскую семинарию. Смотри, сынок, не бросай школу.

На третий год моего учения в Кубатлы отец все-таки решил спасти меня от злой ведьмы Бахар, и я поселился в доме кузнеца Али-Рзы (в семье у них было несколько братьев).

Я почувствовал себя здесь как в раю. Хозяйка, бабушка Шехребаны приняла меня как родная мать.

Я пристрастился к кузнечному делу: увижу, бывало, на наковальне разогретое железо, сейчас же беру молот и начинаю ковать вместе с кузнецом, наслаждаясь тем, как согласно, в лад стучат наши молоты. В этом доме я окреп, вырос.

Старший сын хозяйки — черноусый, меднолицый Мамед-Рза полюбил меня как родного сына.

— Учись, Сулейман, учись,— наставлял он меня.— Мы, все братья, этого хотим. Вот соберемся с деньгами, попросим Гасан-бека, он тебя пошлет в Гори, в семинарию.

Моя слава лучшего ученика росла. Меня хвалил и сам Гасан-бек и Надежда Константиновна — приезжая русская учительница, в длинной черной юбке. Она читала нам на уроках стихи Пушкина, Лермонтова, басни Крылова. Помню, я выучил наизусть стихотворение Пушкина «Кавказ». Узнав об этом и боясь злых глаз, мать попросила моллу Керима написать несколько молитв и засунула мне их за архалук — это должно было служить мне защитой от злых духов.

На пятый год моего учения мой отец и братья-кузнецы поняли, что мне трудно учить уроки в шумной кузнице, где и книги положить некуда, и меня переселили в общежитие при школе, которое Гасан-бек соорудил за свой счет.

Общежитие это представляло собой простой деревенский дом с земляным полом и состояло из нескольких комнатушек. Кроватей не было. Мы стелили на полу кусок паласа, а кто побогаче — коврики, и спали так, укрывшись одеялами.

Учиться, живя в общежитии, было, конечно, гораздо удобнее, но ребятам из бедных семей жить вместе с детьми богатеев было не очень приятно. Тем то и дело приходили из дома богатые посылки, и у них начинался праздник. Некоторые, проявляя благовоспитанность, угощали и нас, но я в таких случаях всегда старался уйти подальше и, пристроившись где-нибудь в сторонке, принимался за уроки. Мне тяжело было видеть бедного отца, который приходил ко мне пешком, в старенькой одежонке, в то время как родители многих учеников приезжали на великолепных конях, в суконных черкесках и кожаных сапогах, с охотничьим соколом и сворой гончих.

У богачей после посещения родителей в карманах был кишмиш, а у таких, как я,— жареная пшеница. Но зато когда приезжал инспектор, я был в числе тех, кто лучше других мог защитить честь школы. Иногда, когда кто-нибудь из учителей младших классов болел, Гасан-бек поручал мне заменять их на уроках.

Зимой 1917 года мы, возвратившись после каникул в школу, увидели, что портрет царя, за здравие которого мы молились все эти годы, сорван и брошен в подвал.

В тот же год школу постигло большое горе. Умер наш любимый учитель — заведующий школой Гасан-бек. Школу закрыли. Я вернулся в деревню. Применить свои знания мне было негде. С весны 1917 до осени 1920 года я был пастухом, гоняя отары сначала в нашей деревне, потом в селениях Кубатлы, Казиян, Сарыл, Меммедбейли, Агалы, Халлава и др.

За все эти годы я ни разу не взял в руки карандаш, не раскрыл ни одной книги — мне надо было пасти скот. Если я, бывало, встречал на дороге кого-нибудь из своих приятелей по школе, то старался улизнуть — не хотелось показываться оборвышем. Товарищи мои, неграмотные чабаны, сочувствовали мне:

— Иди, поступай на службу!

Но кто мог взять сына бедняка писарем?

Эти годы были самыми тяжелыми в моей жизни.

Однажды, осенним вечером 1920 года, когда мы с семьей жили в деревне Каялы, отец сказал, что берет меня с собой в ревком.

— Служить там будешь, писарем!

— Да я же все забыл, отец, какой из меня сейчас писарь?!

Тем не менее, на рассвете отец разбудил меня, и мы пошли в Кубатлы, в учревком.

Председатель ревкома Ильяс-оглы дал мне чистый листок бумаги:

— На, пиши!

— Что писать-то, дядя?

— Пиши: «Я, Сулейман Гусейн-оглы, хочу служить в ревкоме, хочу работать писарем в канцелярии рабоче-крестьянского правительства под знаменем серпа, и молота».

На глазах у меня выступили слезы. С трепетом обмакнул я перо в чернила и своей огрубевшей пастушеской рукой крупными каракулями нацарапал то, что продиктовал мне Ильяс-оглы. Он заглянул в бумажку и покачал головой.

Но все же Ильяс-оглы взял меня на службу в ревком. На моей обязанности было докладывать Ильяс-оглы, подшивать бумаги, остающиеся в ревкоме, выбирать то, что касалось работы сельских ревкомов, и, получив визу Ильяс-оглы, направлять их по назначению. Сначала мне было очень трудно. Но я не хотел отказаться от мысли стать писарем и аккуратно прочитывал все попадавшиеся мне книги и брошюры. Как мне хотелось прочитать Ленина! Смотря на его портрет, я часто испытывал это желание.

В мае 1921 года меня в числе других послали на открывшиеся в Шуше педагогические курсы. Учились мы все с энтузиазмом, хотя курсантам нередко приходилось голодать. Через полгода я получил свидетельство об окончании курсов и кое-какие педагогические навыки, поэтому меня отправили учителем во вновь открывшуюся школу в деревне Ханлык, считавшейся уездным центром. Отец очень гордился мною.

— А ты тут не зазнался, «учитель»? — спросил он меня однажды.— По правде сказать, я всегда хотел, чтобы ты стал учителем. А ведь не пошли аллах советской власти, ты бы до сих пор скотину пас.

Отец радовался, что я стал на твердый путь. Через год меня назначили заведующим той самой русской школой в Кубатлы, где я когда-то учился.

— Так что ж, ты теперь вместо Гасан-бека будешь? — спросил отец, когда я приехал в Кубатлы.

— Выходит, что вместо него!

— А кто больше учен, ты или он?

— Конечно, он! — с искренним уважением к любимому учителю ответил я. — Он же Горийскую семинарию кончил, а я всего курсы!

— Да ведь и ты около десяти лет учился!

— Что ж, что около десяти! Четыре-то года по горам да по камням со скотиной...

— Ну, так учись! — настаивал отец; будучи неграмотным, он не желал мириться с моим незаконченным образованием.— Сколько нужно, столько и учись! Мне от тебя ни копейки не надо. Теперь земля наша!

Я много читал, не пропуская ни одной книги, попадавшейся мне в руки. В течение трех лет я каждый год ездил в Шушу на курсы повышения квалификации. Вступил в комсомол, стал одним из активистов деревенской комсомольской организации.

На 1923—1924 учебный год я был назначен директором школы в деревне Годжаз в горном Лачинском районе. Узенькой тропинкой ехал я верхом к месту своего назначения. Я не нашел в деревне ни школьного здания, ни скамьи, ни доски с мелом... Начиная учить детей грамоте, сначала рисовал им буквы на ровном песке. Понемногу дело наладилось, и мы открыли даже вечернюю школу для взрослых. Правда, из-за отсутствия ламп занятия проводились при светильниках.

Фанатизм в те годы был еще так велик, что девочек в школу не пускали, и ни одна женщина не посещала ликбеза.

В 1924 году после смерти Ленина райком комсомола передал меня в партию.

Начался новый этап в моей жизни. В 1928 году я поступил в Азербайджанский государственный университет на историко-общественное отделение педагогического факультета и одновременно преподавал на двухгодичных вечерних курсах для рабочих Черного города.

Баку открыл передо мной доступ к сокровищнице подлинной культуры. Я начал ходить в театры, знакомиться с богатствами библиотек…

Я радовался тому, что учусь в университете. У себя в студенческом общежитии я прочитал много книг.

«Почему никто из наших писателей не напишет о борьбе за советскую власть в Азербайджане?» — думал я и решил написать сам, написать о том, что видел и слышал. Я все время обдумывал сюжет, построенный на основе рассказа одного из моих товарищей. Придумал и имя своему герою — Шамо!

Летом, приехав на каникулы в деревню, я начал писать «Шамо». Работал очень усердно, но у меня ничего не получалось. Возвращаясь в Баку, я оставил свои рукописи в деревне; мне хотелось освободиться, уйти от замыслов, не дающих мне покоя. Но мои герои не оставляли меня. Бывало, проснувшись среди ночи, я чувствовал необходимость немедленно писать. Товарищи спали, а я пробирался к стоявшему в углу столу, осторожно зажигал лампу и с головой уходил в свой роман. Герои его словно оживали, я едва успевал записывать картины, возникавшие перед моими глазами. Я уже отчетливо видел и завязку, и концовку произведения. Сердце мое радостно билось — нашел!

Я писал «Шамо» повсюду: на уроках, во время работы, дома, в постели; писал, вовсе не думая стать писателем.

Некоторые из моих товарищей были связаны с писательскими кругами; они помогали мне, сочувствовали моим дерзаниям.

И вот, наконец, в одной из комнат, занимаемых Союзом писателей, в том самом здании, где теперь помещается Академия наук Азербайджана, должно состояться чтение моей вещи!

Я прочитал кусок из первой главы. Мне предложили читать еще. Я прочитал весь свой небольшой роман от начала до конца! Меня поздравляли почтенные заслуженные писатели...

После широкого обсуждения «Шамо» было принято решение напечатать его отдельной книгой тиражом в несколько тысяч экземпляров в Азербайджанском государственном издательстве.

После выхода книги я ходил по магазинам, чтобы послушать, что говорят о ней.

— Смотри-ка, вот этот худощавый парень написал книгу,— говорила какая-то девушка, показывая на мой портрет, помещенный в начале книги. Иногда я и сам проталкивался из толпы, чтобы посмотреть на «худощавого парня».

В 1932 году я окончил педагогический институт и на два месяца поехал в Шушу преподавать на летних педагогических курсах.

Несмотря на то, что я был рекомендован в аспирантуру Азербайджанского государственного университета по отделению философии, бюро ЦК назначило меня директором Шушинского педагогического техникума. За годы работы в техникуме мне удалось многое сделать, и я чувствовал большое удовлетворение.

На все же мне хотелось учиться, получить марксистское образование, стать философом! Я подал заявление в ЦК партии с просьбой принять меня на открывающееся в Баку подготовительное отделение, с тем, чтобы потом ехать в Москву в Институт красной профессуры. Меня приняли. В это время подготовительное отделение реорганизовали в Институт Маркса — Энгельса — Ленина.

И снова я ходил на лекции. Отец троих детей, я опять стал студентом! Одновременно работал: читал лекции на республиканских курсах советских работников, заканчивал и подготавливал к печати «Гуршад» — роман из жизни молодежи до революции. Но в это время меня направили заведовать отделом пропаганды Лачинского РК партии.

Но и там я не оставлял педагогической деятельности. Преподавал в районной партийной школе, время от времени выступал в районной газете, читал лекции на семинарах районного актива. В газете я начал печатать главы из книги «Привычные люди» — о жизни племен, кочевавших в горах Лачинского района.

В то время в райкомах партии легковых машин не было, да и автомобильных дорог в горных районах не имелось, и мы, работники райкома, верхом, а иногда и пешком пробирались по горным, лесистым тропам в глубинные села, где тогда создавались колхозы.

Кулацкие банды, орудовавшие в густых горных лесах, всячески препятствовали организации колхозов, из-за угла нападали на сельских активистов. Однако в течение одного года удалось ликвидировать банды, привлечь в колхозы оставшиеся единоличные хозяйства, укрепить маломощные артели, организовать животноводческие фермы...

Затем я работал секретарем сельских райкомов партии — Лачинского, Самухского, Шахбузского и Норашенского районов. Население Самухского района занималось в основном хлопководством. Пришлось потратить много сил на изучение нового района, бывать на полях, ездить по колхозам.

В Шахбузском районе занимался строительством школ и больниц, ремонтом мостов, заготовкой молока я мяса. Мне удалось близко познакомиться с колхозниками, по-настоящему узнать их нужды.

В мае 1937 года районная конференция Норашенского района выбрала меня первым секретарем. В этом пограничном районе Азербайджана климат очень жаркий. Я проводил целые сутки на хлопковых полях или на табачных плантациях. Работа была напряженная.

Но как я доволен теперь, и как писатель и как солдат партии, тем, что ряд лет проработал секретарем райкома! Я смог глубоко изучить жизнь в этих четырех районах.

В 1938 году в Баку я случайно встретил заведующего отделом издательства, ныне покойного писателя Эюба Абасова. Он посоветовал мне «пройтись по роману» перед тем, как переиздавать «Шамо».

— Как это так пройтись?

— Ну, по-писательски, как автор!

— Знаешь, Эюб, я уже забыл, как пишут! Какой я теперь писатель! Что было, то прошло!

— Брось, пожалуйста!

И он напомнил мне о том времени, когда я писал «Шамо» в комнате общежития, где нас было больше двадцати человек. — Забыл, как сидел, накинув на голову свое бобриковое пальто и заткнув уши, когда мы кругом шумели? Мы смеялись над тобой, а ты все равно продолжал писать свой роман!

Через день меня вызвали в издательство и уговорили подписать договор.

Откровенно говоря, я вовсе не собирался переделывать «Шамо». Но как только взял роман в руки, мне сразу бросилось в глаза, что написан он весьма скудными красками, а борьба за советскую власть дана не широким полотном, а отдельными небольшими эпизодами. И я начал все переделывать.

Скоро тридцать лет как я работаю над этой вещью и все никак не могу считать свои замыслы исчерпанными. Мне хочется как можно ярче и правдивее изобразить горечь прошлого, ярче рассказать о борьбе, которую вел азербайджанский народ. Главный герой произведения — Шамо — не является исторической личностью. Он всего-навсего один из миллионов, отдавших свою жизнь за советскую власть. А сколько было таких безвестных героев-тружеников!

Почему художественная литература, прославляя знаменитых героев, так мало рассказывает о подвигах народа? Что могли бы сделать выдающиеся исторические личности, вожди, герои, не будь этой могучей народной массы?! Ведь сила каждого из них в народе! Понимая это, я и старался дать портрет народа, рассказать о его безвестных героях. Мне казалось, что это они, люди труда, сказали мне: «Пиши!»

И сейчас мне кажется, что и сам Шамо и его товарищ по оружию Фарзали, погибший в борьбе с врагами у подножия Кырхгызских гор,— это действительно жившие люди, мои современники. Мне кажется, что это он, Фарзали, похоронен на кладбище в деревне Шихли, у подножия зеленых холмов, и что на его могиле, поросшей зеленой травой, цветет жасмин.

Обе части моей книги вышли в Баку и потом были переведены на русский язык и изданы в Москве, в издательстве «Советский писатель». И все равно я, наверное, до самой смерти не оставлю в покое этот роман и перед каждым изданием буду просматривать, переделывать, дописывать. Чем бы я ни был занят, над, чем бы я ни работал, «Шамо» остается особенно дорогим мне детищем...

В июне 1938 года я был назначен председателем репертуарного комитета при Республиканском управлении по делам искусств. Я стал изучать теорию драмы, историю театра. Очень много для моего эстетического воспитания дал мне Азербайджанский государственный драматический театр имени Азизбекова.

В эти годы я принялся за новую вещь — «Сачлы». Этот роман посвящен важнейшим событиям 30-х годов. У меня было много материала об этом периоде, собранного во время моей работы в различных райкомах партии. «Сачлы» должен был охватить сложный период классовой борьбы в деревне, период уничтожения кулачества как класса. Главная героиня романа Рухсара, скромная медицинская сестра, в процессе сложной борьбы выходит на широкую дорогу, становится хирургом и принимает участие в Отечественной войне.

Я работал в Союзе писателей, затем секретарем Бакинского горкома партии.

В июне 1941 года началась война, и мне уже некогда было думать о своих незаконченных романах.

Я вскоре надел серую шинель и в частях Советской Армии побывал в Тебризе, увидел села и города Южного Азербайджана. Я напечатал в газете «Ветен полу» («Путь родины») свой рассказ «Смерть Нэнэ». В период Отечественной войны, кроме выступлений в периодической печати, я написал повесть «Медальон», посвященную дружбе народов, и рассказы «Голос земли», «Братская молила», «Наталья».

В те же годы вышла в свет повесть «Айналы», посвященная героине азербайджанского народа Хаджар, жене Гачага Наби, повесть «Мехман» о жизни молодого советского юриста и ряд рассказов, объединенных в цикл «Из тетради минувших дней». Перед концом Отечественной войны я был председателем Союза писателей Азербайджана, а затем председателем Комитета культурно-просветительных учреждений. Восемь лет работы в комитете я считаю одним из самых интересных периодов своей жизни.

За это время я написал повесть «Отец и сын» о советской школе, закончил второй и третий том «Сачлы», напечатал первый и второй том «Шамо» в новой редакции. Материалы, накопленные за время работы в комитете, явились основой моего нового романа «В горах Агбулака», посвященного мирному послевоенному строительству.

Сейчас я работаю над третьей книгой «Шамо», которую надеюсь закончить в этом году...

Я, в сущности, только сейчас учусь писать по-настоящему, поэтому я не имею права капитулировать перед старостью. Мне хочется еще сказать свое искреннее слово о нашей литературе, собрать в одной книге все, что написано мной по этому вопросу.

Я хочу напечатать и увидеть на сцене свою драму «Пламенное сердце», рассказывающую о жизни азербайджанского драматурга Джафара Джабарлы. Я намерен со временем написать повесть «Араке» и рассказать в ней о жизни людей по эту и по ту сторону Аракса. Я должен закончить роман «Самур», начатый очень давно, но выходивший лишь отдельными кусками, подготовить к печати роман «Куршад», посвященный горькой доле молодежи до революции.

Я думаю продолжить работу над небольшими детскими рассказами, основанными на фольклорном материале. Подводя итоги, я должен сказать, что с самых первых шагов своей писательской деятельности и до сего дня мне приходилось и приходится много времени отдавать общественной, практической работе.

Сожалею ли я об этом времени? Откровенно говоря,— нет!

Сидя неотрывно за письменным столом, я, возможно, написал бы гораздо больше, но в этих произведениях не было бы пульса жизни, не ощущалось бы ее дыхание.

Я твердо уверен, что, для того чтобы писатель «созрел», он непременно должен окунуться в практическую работу, быть среди людей.

Если писатель не вылезает из-за письменного стола, то, как бы он ни был талантлив, талант его может увянуть, погибнуть. И меня очень беспокоит стремление некоторых представителей нашей литературной молодежи бросить работу врача, учителя, инженера, бежать с фабрики или из колхоза и стать писателем-профессионалом.

И сейчас, приближаясь к шестидесяти годам, я не представляю себе жизни, оторванной от народа, жизни писателя, замкнувшегося в своем кабинете. И мне хочется призвать молодых писателей к кипящей, бурной работе, к проникновению в глубины народной жизни, ибо только здесь неисчерпаемый источник вдохновения!