Хохлов Моисей Залманович - командир отделения 1318-го стрелкового полка 163-й стрелковой дивизии 38-й армии Воронежского фронта, сержант.

Родился 23 октября 1923 года в Москве в семье служащего. Еврей. Член ВКП(б)/КПСС с 1943 года. Окончил 10 классов. Работал токарем на заводе в Свердловске (ныне – Екатеринбург).

В Красной Армии с октября 1941 года. Участник Великой Отечественной войны с февраля 1942 года. Принимал участие в боях на Курской дуге, в освобождении Харькова, в форсировании Днепра.

Командир отделения 1318-го стрелкового полка кандидат в члены ВКП(б) сержант Моисей Xохлов с отделением 2 октября 1943 года переправился через Днепр на остров Жуковка (южная окраина Киева), захватил и в течение 4 суток удерживал рубеж, отражая многочисленные контратаки противника.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 октября 1943 года за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом мужество и героизм, сержанту Хохлову Моисею Залмановичу присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» (№ 2014).

Войну закончил в столице Чехословакии – городе Праге.

В 1945 году М.З. Хохлов демобилизован из Вооруженных Сил СССР. В 1950 году окончил Московский государственный университет (МГУ), а затем аспирантуру. Жил в городе-герое Москве. Работал старшим научным сотрудником Института космических исследований АН СССР. Кандидат физико-математических наук. С 1996 года жил в США, в последние годы - в городе Рестон (штат Виргиния). Умер 5 мая 2015 года.

Награждён орденами Ленина (29.10.1943), Отечественной войны 1-й степени (11.03.1985), медалями.

ИНТЕРВЬЮ МОИСЕЯ ХОХЛОВА:

Со скромным, даже тихим человеком Моисеем Залмановичем Хохловым я встречался несколько раз, и был потрясен, когда узнал от его дочери и ее мужа, что он — Герой Советского Союза и получил это звание на фронте в 1943 году.

— Моисей Залманович, как для Вас началась война?

— Окончил школу, 17-го июня был выпускной вечер. Очень устал от экзаменов и с радостью согласился поехать отдохнуть к тете Соне за город. Она снимала комнатенку где–то по Казанской дороге. Числа 19–го я к ней уехал. Там уже была моя двоюродная сестра Инна.

22 июня Тетя Соня меня разбудила и говорит: «Война». Я ей не поверил, хотя было много признаков. Она, как опытный человек, мне говорит: «Беги за спичками, керосином и солью». Я побежал. Все громкоговорители уже пели патриотические песни: «Если завтра война...»

Вот она и нагрянула. Так я встретил войну.

— В институт поступить не успели?

— Не до института было, потому что в то время был «Ворошиловский указ». Всех после школы ждала армия. Ради любопытства я ходил в пединститут на подготовительные лекции, чтобы понять какие требования. Очень огорчился, хотя у нас в школе был хороший математик, и, казалось, я имел какой–то уровень, но там про биномы Ньютона n–той степени рассказывали. Я этого совершенно не знал...

— Вам пришла повестка?

— Нет, никакой повестки не было. Купив что–то тете Соне, я поехал в Москву. По Казанской дороге в сторону Москвы уже неслись эшелоны с военными, с техникой. В теплушках сидели солдаты, пели песни. К вечеру добрался до Москвы.

В первый день была воздушная тревога. Все бегали, искали ключи от бомбоубежища, полный беспорядок. Тревога была учебная, первая настоящая тревога была через месяц.

Мои ближайшие друзья Аркадий, Олег и я собрались и стали думать, что нам делать и решили, что надо идти проситься в армию. На следующий день пошли в райком комсомола: «Не до вас тут», — но послали работать.

Мой папа работал в Наркомате цветной металлургии бухгалтером. Наркомат эвакуировали. В июле мы погрузились в теплушки и поехали на Урал. Приехали в Свердловск. Там я поступил работать на завод. 20 октября получил повестку, в которой значилось: «... явиться на станцию в эшелон».

Дождливый день, стоим у поезда, кто–то уже сидит в теплушках, кто–то говорит с родителями, кто–то прощается. Потом команда: «По вагонам!» Нас перегнали на другой путь, и мы там стояли еще пару дней. Наконец отправились и уже 24–го октября в Перми (тогда Молотов) расквартировались в знаменитых Красных казармах, расположенных на высоком берегу Камы.

В этих казармах и началась служба.

— Чему Вас учили?

— Обучали крайне примитивно. Главное чему учили — подчиняться, приучали к дисциплине: «Запевай!», — молчание. «Рота, бегом марш!», — бух, бух, бух — бухаем ботинками. «Шагом марш! Запевай!»...

Попал в лыжный батальон, который готовили для защиты Москвы, заболел, батальон ушел... Направили, вместе с еще двумя солдатами, сопровождать эшелон со снарядами куда–то за Горький. Сдали снаряды, надо возвращаться. Была возможность ехать двумя способами: прямо на Молотов или через Свердловск — небольшой крюк.

Двое моих напарников, лихие ребята, вообще за Урал решили съездить, домой наведаться. Разделили документы. Договорились, что я скажу в части, что они отстали на станции Канаш. Поехал домой и совершенно не понимал — это могло очень плохо кончиться: трибунал, штрафбат. Но обошлось. Эти эпизоды ярко врезались. Я явился домой в полушубке, с гранатами, с винтовкой, совсем не был похож на тех военных, которые ходят в городе. Голодно, а в то время красноармейцам давали без очереди. Я винтовку в угол, гранаты в диван и пошел за покупками. Сходил раз, на этом бы успокоиться, потащился еще раз. Попал в оцепление, стали проверять документы. Элементарно мог в разряд дезертиров попасть. Потолкался около офицера и пошел на цепь. Спрашивают: «Тебя проверили?» «Проверили». Меня пропустили.

— Вы могли бы стать не Героем Советского Союза, а под трибунал!

— Это точно. Но на этом дело не кончилось. Не успел дойти до дома, как меня остановил патрульный: «Документы!» Я им даю документы. «Чего ты здесь делаешь?» «Ребята на вокзале ждут, послали хлеба купить». «Пойдем к лейтенанту», — повернулся и пошел, а я тоже пошел в другую сторону. Мне к лейтенанту не хотелось. Он обернулся: «Ты чего?» Взял за руку, привел к лейтенанту: «Давай документы? Ты откуда?» «Из Москвы». Он тоже москвичом оказался, разговорились: «...Ну, вот что. Мотай на вокзал, чтобы духа твоего тут не было». Отпустил меня.

— Кошмар. Могло обернуться очень плохо!

— Да, могло. Ну, я маме говорю: «Мама, мне пора, я пойду». Взял винтовку, нацепил гранаты. А она: «Я тебя провожу...» Не смог отговорить. Папа, наверно, на работе был. Она проводила меня на вокзал: «Мама, мне на поезд». Еле уговорил идти домой. Билета у меня нет. Контролер выгнал из одного тамбура, из другого. Тут повезло в очередном тамбуре открылась дверь, девушка говорит: «Кто хочет обедать?» «Я хочу». Это был вагон–ресторан. Сел за столик. Поставил рядом винтовку. Она мне борщ принесла. Пока кушал, поезд пошел. Потом в каком–то вагоне устроился на багажную полку. Тут контролер: «Опять ты! Ну, черт с тобой, езжай», — улыбнулся и пошел. Приехал в Молотов. В части отдал документы. Через несколько дней ребята приехали. Вскоре и на фронт отправились.

— В Москву?

— В Котельничах решалась наша судьба, там одна ветка ведет под Москву, другая на Волховский фронт, под Ленинград. Нас повернули на Север. Мы попали под Старую Русу.

— Там молотилка была!

— Да. Ветка железнодорожная идет, наш эшелон останавливается, два вагона разгружаются. Через несколько километров еще два вагона. Где–то мы разгрузились. Пришли «покупатели», начали разбирать нас в разные части. Я был чуть ли не единственный с десятилеткой. Лейтенант: «Вот будешь записывать». Мороз, холодно, руки замерзли, получились каракули: «В писари не годишься. Будешь минометчиком». Так я стал минометчиком. И это, конечно, спасло мне жизнь. Пехота гибла... Потом и я в пехоту попадал.

— Первых, кого снимают на помощь пехоте — минометчики.

— Это точно. Это был очень тяжелый фронт. Такой безысходный. Мрачно шутили: «Скорей бы или в здравотдел, или в земотдел». Помню бежит солдат, кончик носа оторван, кровь, радуется — в здравотдел попал.

Условия жуткие. Зима, снег. Где воюешь, там и ночуешь...

— Бомбили?

— Бомбежки в лесу — это самое кошмарное, что я испытал на войне. В соседний миномет было прямое попадание. Была моя очередь отдыхать. Я спал в такой норе. Головой лежишь к печурке. Труба — дыра в земле. Вдруг грохнуло, воздухом всю золу в глаза выдуло. Выбрался — кислый неприятный запах тола после близкого взрыва. Обонятельная память — это сильный крайне неприятный кислый запах тола после взрыва... У меня этот запах всегда связан со смертью. Выбежал, в соседний миномет попала бомба, но тихо. Думаю: «Пронесло». Вдруг как закричат со всех сторон. Я был командиром расчета. Сержант из моего расчета лежит, у него рука на сухожилии висит, из плеча кость торчит. Мы его на плащ–палатку. Нести всего метров сто надо до медсанчасти, но кругом деревья поваленные. Снова крик: «Воздух». Опять заходят. Мы его положили, расползлись в стороны, лежим. Пробомбили, нам не досталось. Он весь закатался от боли в эту палатку, бедняга. Донесли, а там уже очередь в санитарную землянку. Санитар ему руку отсек, пытается как–то забинтовать. Ранение тяжелое. Мы его оставили, ушли воевать. Выжил ли? Не знаю. Лесные бомбежки — это очень страшно. На юге тоже бомбили, но там много мест открытых.

— А что, на открытом месте легче?

— Ничего не падает на тебя, кроме бомб. Как–то к этому притерпелись. Ложишься на спину ногами в ту сторону откуда летит самолет. Видно, как он заходит, как отделяются бомбы. Понимаешь куда, примерно, они лягут. Ведь бомбы летят довольно долго. За это время отбегаешь и падаешь лицом вниз. Какое–то чутье появилось. В какой–то мере это спасало. Народ, в основном, погибал в первом бою. Дальше тоже гибнут, но какой–то навык приходит, хотя это ничего не гарантирует.

— И так год за годом?

— Да. Я довоевал до 44–го года, когда тяжелое ранение привело меня надолго в госпиталь, до этого у меня были ранения, но не столь тяжелые.

— Сколько ранений у вас было всего?

— Три официально зарегистрированных, а дырки четыре. Одна не зарегистрированная.

— Как бы незаконная.

— Так обошлось, на ногах. А тяжелое было 9–го апреля 1944–го года.

— На Днепр Вы когда вышли?

— Это еще не скоро было, а пока был Демьянский плацдарм. Немцы удерживали его, пока еще рассчитывали идти на Восток. Наши потери были неимоверные. Все время кровопролитные бои. Наше командование, по–видимому, опасалось, что немцы перебросят эти силы на юг, где в это время был Сталинград... Так мне представляется. В этой «молотилке» мы были до весны 1943–го года. И вот последний бой на Северо–Западном направлении. Я был в пехоте, уж не помню по какой причине. Было мокро, грязно. Мы ползли, ползли, думали: «Чего они не стреляют?» Страшно. На мину напороться страшно. Так и свалились в немецкие окопы. Там никого нет. Немцы ушли. Огромное облегчение. Послали донесение, что захватили немецкие позиции, что немцев нет. Стали во весь рост...

Самое неприятное ощущение за эти полтора года — мы не видели ни одного немца. Ни живого, ни мертвого. В атаку ходили с пехотой, все это было, но захватить немецкие позиции нам не удавалось. Потери были страшные. Дивизии сводились в полки, переформировывались, пополнялись... Все время в эту мясорубку гнали и гнали людей. На первого убитого немца мы все сбежались смотреть — такой красивый парень, рыжеволосый, лежал на спине. Волосы вмерзли в снег. Нашивка «За первую русскую зиму». Вторую не пережил. За бредовые идеи Гитлера погиб.

А потом, когда пошли на Запад, мы увидели много убитых немцев. Впечатляющее зрелище. Там болото, дорога на Старую Русу и вдоль неё немецкие могилы. Они пилили березы наискосок и на срезе готическим шрифтом надпись. Если артиллерист — гильза перед могилой, если пехотинец — каска лежит. Какой–то генерал — большой крест.

— Результаты и Вашей минометной стрельбы?

— Да, они тоже гибли, отражая наши атаки. Результаты были. Больше я такого никогда не видел. Дальше немцы уже не успевали хоронить. Ну, а наших могил никаких не было. Я не помню, чтобы хоронили. Свозили в братские могилы... А чтобы салюты, как в кино показывают... Мне не пришлось видеть.

— Ужасная проза войны.

— Да, а потом нас отвели назад, в эшелоны, и поехали мы на юг через Москву. Я выпросил у своего лейтенанта увольнительную, ходил за ним как приклеенный. Пришел домой. У нас было две смежные комнаты в большой коммунальной квартире. По письмам, мои должны были уже вернуться из Свердловска. Соседи меня встретили, сказали, что твоих нет еще. Пошел на работу к отцу, он близко работал в Пыжевском переулке. Там сказали, что мои через два дня приезжают. Снабдили деньгами. Я сумел сфотографироваться, кнопкой квитанцию от фото прикнопил на дверь. Фотография сохранилась. Пришел на вокзал, эшелон ушел. Станцию назначения я знал — Елец. Сел в какой–то эшелон, он где–то остановился. Перешел в другой, отходящий... Так, пересаживаясь, догнал своих. Стали готовиться к Курской битве.

Потом была Курская дуга, я был еще минометчиком. В контрнаступлении под Курском мы попали в большую переделку: немецкие танки подавили наши минометы, окопы раздавили все. Нас перевели в пехоту. После этого я воевал в пехоте.

— Как вы спаслись?

—Чудом. Вообще, что я уцелел чудо...

— Как это было?

— После Курской битвы — быстрое наступление. Останавливаться вовремя не умели. Все растягивается, тылы отстают. А противник сжимается. Крепче становится. В какой–то момент он контратакует. Вырыли окопчики. Перед нами никого нет. Потом бегут наши танкисты, обгорелые. Впереди где–то был танковый бой. Говорят: «Ждите Тотенкампф. Через полчаса будет». Это танковая дивизия СС «Мертвая голова». Мы не дождались. Приехали лихие ребята на газиках, нас сменили. Мы отошли, минут 15, и вдруг там все загрохотало. Нас повернули и во встречный бой. В лесу разрывные пули кругом рвутся, такое впечатление, что ты в центре взрывающегося месива.

— Пули налетают на стволы, разрываются...

— Да. Очень тяжело ранен был наш капитан, очень хороший человек. Мы немного отошли, как–то остановили немцев. Выкопали окопы, сидим в них около минометов, не стреляем. Не было команды. А мимо нас по дороге все время курсирует несколько наших 34–ок (Знаменитый танк Т–34, принявший на себя основную тяжесть танковой войны. — Прим. ред.), пройдут, там где–то впереди постреляют, возвращаются назад. Поэтому мы совершенно проморгали, как прямо перед нами, в 10–15 метрах оказались немецкие танки. Мы думали, что наши. И несколько бронемашин с пехотой. И от них море огня. Секут из автоматов. Тут не до минометов. Совершенно инстинктивно отползли в пшеницу, что за нами была, затаились. Над головой свистят пули, падают срезанные колосья. Чистая случайность, что кто–то жив остался. Некоторое время полежали, потом отползли к опушке леса. Там собрались кто уцелел. Уже темнеет. Командир говорит: «Где ваши минометы? Бросили? Добыть минометы! Ну, хотя бы принести что–нибудь от них». Ему отчитаться надо. Ничего не оставалось делать. Поползли ночью. Страшно. Не знаем, немцы остались там или ушли. Доползли. Никого. Все помято. Отделили стволы. Я поволок свой, рядом парень из другого расчета. Принесли. После этого я уже воевал в пехоте.

— И так с боями добрались до Днепра?

— Да. В какой–то момент, это был единственный раз за время войны, так мы все пешком ходили, пришли газики. Мы погрузились.

— Грузовые машины, полуторки?

— Да, полуторки, замечательные такие машины. Под Брянском памятник стоит этим газикам. На пьедестале стоит газик. Все шофера ему салют дают гудками. Трогательно очень.

Нас за одну ночь перебросили под Сумы. Оттуда начали наступать в сторону Днепра.

— Вы были сержантом, у вас в подчинении были какие–то люди?

— 5–7 человек. Максимальная моя должность — помощник командира взвода.

— Награды уже были какие–то к тому моменту?

— Нет, наград не было. Представления были.

— Были ранения?

— Уже на Днепре меня ранило. Легко сравнительно ранило. Пробыл в санчасти несколько дней. Начальник госпиталя на обходе: «Пройдись». Я прихрамывая прошел. «Годен. Иди». Выдали направление, сказали, где размещается мой батальон — село Бортничи немножко юго–восточнее Киева.

Я потихонечку пошел. Киев сияет. Издали разрушений не видно. Сияют купола. Дошел до своих. Пришел батальон: «Вот молодец. Завтра плывем на тот берег». Я пришел вовремя.

— Пришли за своей звездой.

— Да, не ведая, конечно. Как потом стало известно, за форсирование Днепра было выделено очень много высоких наград. Вечером прошло собрание. Нас наставляли: что делать и как. К этому времени по окрестным деревням собрали лодки, уключины обмотали, чтобы никакого шума не было.

И вот мы пошли. Темно. Нельзя было ни разговаривать, ни курить. Помню очень неприятное чувство беззащитности. Привык, что перед тобой земля, а тут стоишь, как на расстреле, на бережку, на песочке. За тобой земля. Перед тобой ничего нет.

С той стороны берег высокий. На свету предыдущим утром все высмотрели, нашли низкий берег, где высокая часть отошла дальше, там дальше всхолмление.

Расселись по лодкам. Мне досталась катушка провода с грузилами, чтобы провод ложился на дно. Передо мной телефонист с трубочкой, я этот провод травил в воду, еще сидел человек, который рулил. Нас, наверно, трое было. Темно. Ракета осветительная — замираем. Никакого шевеления.

— Сколько было лодок?

— Три, четыре может быть пять. Точно не помню.

— Сколько человек в лодке?

— У нас, по–моему, трое было. Ну, может, четвертый на веслах.

— То есть, буквально чепуха, пять лодок по пять человек. Не больше!

— Может всего человек тридцать–сорок. Замирали, нас сносило течением. Но это было учтено. Когда были совсем у берега, нас накрыл залп шестиствольного миномета.

— Немцы вас увидели?

— Думаю, что это случайно. У них по расписанию все. В какой–то момент выстрелить. Продолжения не последовало. Тихо высадились, захватили небольшой плацдармик.

— Как захватили? Просто зашли?

— Нет, сначала «просто зашли», точнее проползли вперед, окопались, а на рассвете, атаковали. Немцы отбежали, потом контратаковали. Была большая суматоха. Все время нас обстреливали, артиллерию задействовали. Танки подползали, но перед нами была протока. Танки не прошли. Один танк подбили гранатой, немцы его уволокли.

— Танки были на расстоянии броска гранаты?

— Да.

— Зачем нужно было это место, где вы высадились?

— Была задача захватить место повыше и там укрепиться. Захватывать плацдармы.

— Что же это за плацдарм, который двадцать человек захватили? И зачем?

— Чтобы было место другим высадиться... Форсировать Днепр большими силами, дальше идти на Киев.

— Я хочу понять. Какой размер вашего плацдарма?

— Немцы нас оттеснили немного. Метров триста до воды. Но там песок.

— А в ширину?

— В ширину захватили очень много. Ведь не только мы высадились. После войны я читал историю, был в Киеве в музее, говорил с экскурсоводом. Он очень удивился тому, что я ему рассказал. По его официальным данным никто с этого плацдарма не спасся. Я ему говорю: «Я был там». А он твердит с украинским упорством: «Оттуда никто не спасся...»

— По официальным данным из тех, кто приплыл на лодках, немцы всех уничтожили?

— Так получается. Очень тяжелая была ситуация. Выроешь маленькую песчаную ямку, как бы окопчик, но соединить их не удавалось. За ночь выроешь, а днем немцы устраивают физзарядку. Из минометов стреляют, из пулеметов... Упадет мина, песок ссыпается, и тебя к вечеру буквально выдавливает на поверхность. Стрелять очень трудно. Все в песке. Перезарядить — проблема. Я саперной лопаткой бил, чтобы затвор закрыть. Но винтовка стреляла. Задача была — не дать немцам понять, где будет основное форсирование Днепра. Вначале предполагалось, что форсирование будет южнее Киева. Так называемый Букринский плацдарм. Мы были северной оконечностью, ближайшей к Киеву, этого большого Букринского плацдарма.

Мы лежали в этих ямках, стреляли, отбивались. Если ранят днем человека — подползти к нему невозможно. Если сможет перевязать себя и ночи дождаться, — есть шанс живым остаться. Ночью приезжали, привозили поесть, забирали раненых. Насчет пополнения — я не помню. Потом выяснилось, что начальство решило Киев занимать с севера.

— А как, вы по реке обратно?

— Пришел приказ, мы ночью погрузились в лодки, переправились. Лодки бросили. Пошли на Север. Пешком перешли Десну. Потом еще раз переправились через Днепр на подготовленный кем–то плацдарм. Воевали там. Продвигались к Киеву. В бою за Мущун я был ранен. Потом читал, что в этот день 15–го октября наступление на Киев захлебнулось. А Мущун несколько дней атаковали, он переходил из рук в руки, 15–го взяли. Как раз на подступах, уже по полянке бежали к домам, меня ранило.

Санинструктор перевязал и спросил: «Можешь идти?» «Да». Пошел в медсанбат. Очень боялся не подстрелили бы, когда буду переплывать обратно Днепр. Как–то обошлось. Пришел понтон, с него сполз танк, я залез на понтон, и в очередной раз переплыл Днепр. В госпитале лежал в Старой Босани.

Может не один день шел, госпиталь далеко был. Ночевал в хатах. Нас очень хорошо принимали. Безопасно было. Это была восточная Украина. Еще не бендеровцы.

У меня было серьезное ранение в спину. Наверно, месяц пролежал. Пришли газеты в госпиталь. «Правда». Там указ Президиума Верховного Совета, от 29 октября 1943–го года. И, среди других фамилий, сержант Хохлов Моисей, не Залманович а Салманович, — присвоить звание Героя Советского Союза.

— Вы так рассказываете: переехали, посидели, постреляли... за это Героев не давали. Как на самом деле было.

— Вы заблуждаетесь. Я не воспринимаю, что совершал какие–то подвиги. Это была работа. Я относился к ней совершенно честно.

— Но там кроме вас было еще человек 50.

— Почти никого не осталось. Люди погибли. По какому признаку выбирали? Начальство решало.

— Кто был командир?

— Откуда я знаю. Тот лейтенант, который был с нами на том берегу, там и погиб.

— А формально Вы получили Героя за южный плацдарм?

— Точно не знаю. Я свое наградное дело почти не читал. 15–го октября утром, мне сказали: «Хохлов, в штаб батальона». Я взял провод и пошел в штаб батальона.

— Что взяли?

— Ходили по проводу. С дороги не собьешься. Поднял провод, он скользит у тебя в руке, идешь по проводу. Пришел: «Иди туда». Шалашик накрытый плащ–палаткой, там офицер. Дождик моросит: «На, читай». Дал мне бумаги. Я читаю. Описывается плацдарм. Боевая обстановка. Я стал догадываться, что это представление к награде. Капают капли, чернила расплываются. Я перелистал бегло, а когда прочитал в конце «представить к присвоению звания Героя Советского Союза», мне захотелось вернуться прочитать внимательно. Лейтенант посмотрел: «Прочитал?» «Да». «Ну давай, иди оправдывай». Такая расхожая формулировка была. Я пошел оправдывать, а вечером меня ранило.

Что такое подвиг? Это — достаточно философский вопрос. В авиации сбил 50 самолетов, или танкист, сколько–то танков уничтожил, зенитчик — сбил сколько–то самолетов. А что сделал пехотинец? Ну, когда он грудью закрыл амбразуру — все ясно. Но это же единичные случаи. С другой стороны, летчик сбил 50 самолетов. Но это его работа.

— Но другой не сбил столько.

— Но это же дело везения.

— Ну как везение? Мастерство.

— Мастерство, но и везение. Там очень много везения.

— Кому–то везет, кому–то нет. Свойство личное — везет или не везет.

— Вы знаете, ведь осталось всего около 3% ребят с моего1923–го года рождения. Им не повезло. Они ничего не могут рассказать. А там были люди, которые сделали гораздо больше. Поставьте себя на место командира. Я не знаю, кто имеет право представлять. Наверно это не меньше чем на уровне батальона. Откуда он знает? Лейтенант наш погиб. Никакие детали ему не известны. Информацию подают наверх, она обрастает какими–то деталями, которых, возможно и не было, или были, но сделаны кем–то другим...

— Эрнст Неизвестный во время войны ворвался в немецкую траншею, и самолично 16 фашистов уничтожил. Так в наградном листе и пропечатано. 1 к 16 — это хорошее сочетание.

— Я тоже считаю, что на моем счету довольно много немцев. А на счету немцев гораздо больше наших. Наши потери несоизмеримы с немецкими.

Раз воевал, значит делал что–то для победы. Даже просто был мишенью, и на тебя тратили снаряды, уже работа. Война — вредная, неприятная, кровавая, ужасная работа. Война — это отвратительное дело. Но было понимание, что если не победим, не у всех наверно, если не победим — будет Русланд. А зачем он мне этот Русланд? Так я это воспринимал.

— А что Вы успели заметить в своем представлении к Герою?

— Самое начало прочитал «...был на плацдарме... участвовал... в окопах... уничтожил столько–то фашистов... был бой». Наверно уничтожил.

— Сколько там было написано?

— Не помню. В бою — это же экстремальная ситуация, смерть дышит и в лоб и в затылок, сам себя не помнишь. Я был городской мальчишка. В рукопашной я бы наверняка был убит. Был выносливым очень. В снегу ночевал, много на себе таскал, это да. А вот рукопашная, — это не для меня. Дрался в детстве, бывало. Много драк было, когда дразнили.

— Как дразнили?

— Ну, как? «Жид на палочке нашит». Все это было на бытовом уровне, во дворе. В армии не было заметно. Я был в таких местах, где не до того было. И фамилия у меня такая русская.

— Ну, Моисей Залманович...

— Мы же звали друг друга по фамилиям. Сержант Хохлов. Солдат к тебе приходит, ты его два дня видишь, он ранен или убит. Только, если с кем сдружился, то по имени. Офицеров знали только по фамилии. Хотя после войны, когда встречались, как ветераны дивизии, довольно много оказалось нашего племени, евреев, Офицеров довольно много. Воевали же евреи неплохо. Это же легенда, что мы по щелям отсиживались.

— А что дальше было? Сказали вам: «Иди оправдывай», вы пошли получили ранение...

— Я и думать про представление перестал. И до этого были представления... Помню, видел разбитый штабной автобус, по всему полю наградные листы разметаны. А тут пришла газета. Официально.

— Как саму звезду получили?

— Когда я прочел указ в «Правде», меня смутило отчество, — «Салмонович» вместо Залманович. Я пошел к начальнику госпиталя майору Эпштайну: «Опечатка. Это ты, конечно. Иди получай новое обмундирование».

Думал, может, в Москву награждать вызовут, но сказали, что на фронте будут вручать.

Где–то под Белой Церковью приказали явиться к командиру полка. Пришел: «Тебя вызывают в штаб армии. Поедешь верхом». Пятнадцать километров до штаба армии. Захожу в хату: «Сержант Хохлов по вашему приказанию прибыл». В хате стол, накрытый картами, молодые ребята, кровь с молоком, подтянутые, крепкие над ними колдуют. Такие ладные офицеры. Подумалось, с таким командованием воевать можно. Один отошел от стола, прикрепил награды к гимнастерке, передал документы, сказал: «Иди оправдывай». Ответил, как положено: «Служу Советскому Союзу».

Приехал обратно, и тут меня ждал сюрприз. Командир полка выписал мне отпуск в Москву! На месяц! Подарок царский!

Февраль 1944–го года я провел в Москве. 23–го папа привел меня на работу. Торжественное заседание было. Папу поздравляли. И фотография со звездой и орденом Ленина там и была сделана. А мне пришлось выступать, сидеть в президиуме. Рядом со мной сидел полковник из Генерального штаба: «Что ты собираешься дальше делать?» «Я в отпуске. Поеду обратно». «Тебе надо учится. Вот тебе телефон, через пару дней позвони. Хватит тебе воевать». Война заканчивалась, и начинали уже заботиться о будущем армии.

Я привык подчиняться. А потом возникло такое чувство, что в этот раз мне уже не вернуться живым. До этого был уверен, по молодости, возможно — «меня не убьют». Позвонил: «Знаешь, пока ничего не получается. Езжай». Поехал на фронт. Получил третье ранение и снова оказался в Москве. Серьезное ранение на этот раз было — в голову попал осколок. Пробил правую щеку, и нет его. Отвезли в госпиталь в Каменец–Подольский. Рентгена еще не было. Подумали, осколок через рот вылетел: «На лице все быстро заживает. Через две недели в строй». Я доволен, в оперный театр пошел. «Запорожец за Дунаем» давали. Вернулся, а подняться к себе на этаж не могу, сил на это уже и нет. Долго на лавочке сидел.

Решили показать меня зубному врачу в городе. Тот говорит: «Что–то тут не так. У тебя на два зуба сдвинута нижняя челюсть». Рассмотреть толком ничего не удается, — слюна течет непрерывно, все опухло, стало нарывать. Тут рентген подоспел, и обнаружилось, что осколок спрятался слева в шее, в опасной близости от сонной артерии. Решили эвакуировать меня в Киев: «В Киеве будут разбинтовывать, скажи сестре, чтобы осколок не трогала, он рядом с артерией, в трех миллиметрах». Ничего я не успел сказать. Медсестра берет пинцет и дает мне осколок: «Хочешь на память?» Он, видно, сам вышел. А челюсть уже начала срастаться в неправильном положении. Нужен специализированный госпиталь. Таких два — в Свердловске и Москве. «Куда хочешь?» «В Москву направьте». Так я снова оказался дома, в Москве. Очередное везение.

Вокруг зубов навернули проволоку, сделали крючки и сильными резинками сцепили. Я взвыл от боли. И, хоть обычно не ругался, тут начал. Мне вкололи морфий, но и инфекцию внесли. Рука раздулась как бревно. Хотели ампутировать. Наконец, челюсть моя на месте, — зато рот не открывается. Долго корешком ложки раскачивал челюсть.

Война кончалась уже. Вспомнил о полковнике. Колебался — звонить, не звонить. Позвонил. «Ты опять здесь?» «Да, в госпитале». Он дал адрес училища: «Сходи». Экзамен был простым.

Начиналось мирное время. Армия стала совсем другой, и до меня дошло, что я ошибся, — армия не для меня. Снова мне повезло, — вышел указ: все, кто получил на фронте три или более ранений имеют право демобилизоваться. Несколько фронтовиков решили этим воспользоваться. Страшно ругал начальник училища, генерал–майор Сысоев: «Вы там все пропадете на гражданке, от туберкулеза помрете». Мы стояли, однако, на своем, и нам сказали: «Сходите на парад 7–го ноября, потом отпустим». Указ есть указ. Так что я участвовал в двух парадах на Красной Площади: 1–го мая 1945–го 7–го ноября.

— Отпустили сразу?

— Нет. Пришел к старшине получать обмундирование, а он не знает что делать. Приказ: тем, кто демобилизуется на юг от Москвы выдать пилотки, а тем, кто севернее — выдать шапки. А я демобилизуюсь в Москву. Так что появился дополнительный приказ по училищу, висел на доске: «Хохлову, демобилизующемуся в Москву, выдать шапку».

Дали мне документы, и я пошел в военкомат. Жду очереди. Старшина просматривает документы, говорит: «А из медсанбата не считается». Надо же. Одна справка о ранении у меня из медсанбата была. Сижу, молчу, и он молчит. Потом: «Ну ладно». Написал мне демобилизацию. Повезло. Вышел я из военкомата и в ближайшем парадном погоны долой, и звездочку снял с шапки, иду счастливый, никому не козыряю. До дома 15 минут.

На следующий день пошел поступать в МГУ, на прием к проректору. Случай не стандартный — прием давно закончен. Довоенная мечта была — Мехмат. Теперь колеблюсь, — может на физфак на 2–ой курс идти. Выбираю физфак.

Так вот закончилась для меня война и служба.

Постепенно втянулся. А вообще–то физфак был мракобесным местом. Все время с Эйнштейном воевал, с копенгагенской школой Бора. Довоенный декан физфака Гессен был арестован и не вернулся. Хайкина «ушли». Он в своих книгах и лекциях на Маха ссылался.

Я закончил физфак в 1951–м. Атмосфера была крайне тяжелая. В 1949–м девчонка одна пропала. Исчезла и все. Недавно приезжала сюда. Встретил ее у наших общих знакомых. Привезла книгу воспоминаний. Очень интересная книга. Описала все, что с ней произошло. Ее с защиты дипломной работы увезли прямо на Лубянку. Вызвали в деканат, а там уже ждали.

— Вы учились, работали. Еврейство ваше как–то сказывалось?

— Естественно. «Вредило» часто. И Звезда Героя не всегда помогала. Похоже, кому положено, боялись: ладно еврей сбежит, а тут еще Герой Советского Союза. Так и не удалось ни разу поехать за границу на научную конференции, а приглашали часто. Оформлялся несколько раз. Один раз до райкома дошел, другой раз до министерства. Там, в иностранном отделе, задали странный вопрос: «По такому–то адресу, что ты будешь делать в Италии?» Что за адрес? Потом узнал, что это адрес перевалочного эмиграционного пункта.

— По каким случаям вы надевали Звезду Героя?

— По праздникам, на 9–е Мая, на торжественное заседание в институте... Началась «перестройка», и неожиданно получил приглашения в Кремлевский дворец съездов, на Красную Площадь, на трибуны. Забавной была реакция райкома, где выдавались пропуска. Пригласительный билет и пропуск уже у меня, но за день до мероприятия звонит дама: «А может вам не стоит идти? Может, откажетесь?» Опасались.

— Вспоминается война время от времени?

— Да, конечно. Ведь я буквально видел горы трупов. Зима на Север–западном фронте. Волочёт похоронная команда крючьями убитых, замерзших в самых невероятных позах, и укладывает их в огромную кучу в несколько слоев, а мы идем мимо (нас перебрасывают на другой участок наступать). Вдохновляющее напутствие.

Столько народа погибло. И перед ними испытываешь чувство вины. Среди них были люди не хуже нас, уцелевших. Это чувство заставляло, например, сторониться после войны всяких льгот, и приводило к недоразумениям. Попал в обойму, веди себя определённым образом. Не ведешь, — белая ворона. Ведь до смешного доходило. В парикмахерской можно было стричься без очереди.

— Когда решали эмигрировать, сдерживало ли Вас то, что вы Герой?

— Да нет. Почему это должно было сдерживать? Война в какой–то степени соревнование, где выигрыш — жизнь, проигрыш — смерть. Так складывалась ситуация, что вот она Смерть пришла, но не забрала.

Например, сидим вечером несколько солдат в хате вокруг стола. Это под Львовом случилось. Сижу спиной к окну. Передо мной печка. Что–то рассказываю, жестикулирую, и у меня падает на пол кусок хлеба. Я накланяюсь за ним. Одновременно выстрел, и пуля врезается в печку. Выпрямляюсь, прямо за затылком в стекле дырка. Таких случаев, может, десяток наберется, может и больше. Не обо всех ведь и знаешь.

Мы, миномётчики, ночью пришли помогать пехоте, рыть в сторону немцев ход сообщения. Потом от хода сообщения в обе стороны пророют новые окопы. И в результате линия обороны приблизится к немецким позициям на пару десятков метров. Расставил солдат. Себе взял крайний к немцам участок. Задача — выкопать в темноте траншею по грудь, а днем прийти и дорыть окопы. Закончили работу. Утром вернулись, на самом краю траншеи наша забытая противопехотная мина. С ужасом смотрю на следы своих сапог вокруг нее. Как в темноте не наступил? Вот она «случайность». А «необходимость» — она разбросана по полям сражений. Убиты, и ничего не могут они нам рассказать. Отсюда и чувство вины.

То ли не умели воевать... Мы считали, что такие большие потери в порядке вещей.

Не жалели людей? Или по–другому воевать не умели? Считали, только так и можно было выиграть войну? Многое очевидно, конечно. Репрессии 39–го повыбили высший командный состав. Армия была плохо вооружена, Но все же это дело профессионалов историков разобраться, что к чему. А если бы не потеряли людей, то Москву, Ленинград потеряли бы?

Но то, что наша дивизия всю войну прошагала пешком, и только один раз нас перебросили на грузовиках, это точно. А ведь мобильность крайне важна. А когда я шел раненый в тыл, навстречу везли несколько пушек к Днепру. На волах! После битвы под Курском уже появилась уверенность, что если задумано наступление, то прорвемся. Научились таки воевать. А пушки еще на волах возили.

Так как же собирались в 1941–м идти на запад, как описывается в некоторых книгах? На чем? На волах по Европе? Желание, может быть, и было. А возможности?

— Вы привели два мистических эпизода, как Вы остались живы. И упомянули, что таких было с десяток. Не припомните?..

— Не думаю, что дело в мистике. Вот, например, стоит миномет в небольшом окопчике, а в бруствер были воткнуты маленькие елочки для маскировки. Команда, бегу к своему миномету, прыгаю в окоп, и, видимо, задеваю при этом елочку. Она наклоняется над минометом. Опускаю мину. Что–то слишком уж громкий выстрел. Подумал, использовал мину с лишними дополнительными зарядами. От соприкосновения с веточкой мина взорвалась в полуметре над головой, все деревья вокруг иссечены осколками, а стабилизатор мины врезался в землю у моих ног. Ни одной царапины я не получил.

Другой раз шел по полю, нес донесение в штаб. Вдруг, вижу, обгоняют меня трассирующие пули. Оборачиваюсь, — на малой высоте летит на меня «Мессер», убить хочет. Бегу зигзагами. Прячусь за стог сена. Летчик закладывает вираж. Вижу его лицо, белое, белое на фоне черного шлема. Перебегаю на другую сторону стога. И так несколько раз. Он пытается поджечь стог трассирующими пулями. Не получается, только что прошел дождь. Трудно поверить, но он вызывает еще один самолет, и они атакуют меня с двух сторон. Вжимаюсь в торец стога и замираю. Наконец что–то их отвлекло. Улетели.

Что заставило их за мной охотиться? Думаю, баловались, скорее всего. Душу отводили.

— Вы застали период, когда боролись с космополитам<