Шеховцов Алексей Митрофанович – токарь Ждановского завода тяжелого машиностроения имени 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции Министерства тяжелого и транспортного машиностроения СССР, Донецкая область Украинской ССР.

Родился 29 марта 1937 года в поселке Градский Новодеревеньковского района Орловской (до 27 сентября 1937 года – Курской) области.

В 1952 году окончил семь классов средней школы №44 города Жданов (с 1989 года – Мариуполь) Сталинской (с 9 ноября 1961 года – Донецкой) области Украинской СССР (ныне – Украина). В 1953-1958 годах работал учеником токаря на Ждановском металлургическом заводе имени Ильича.

С 1958 года по 2000 год работал токарем цехов №№15, 19, 59 на Ждановском заводе тяжелого машиностроения (с 1976 года – производственное объединение «Ждановтяжмаш», с 1989 года – ПО «Азовмаш», ныне – ОАО «Азовмаш»). В 1962-1964 годах окончил в вечерней школе мастеров 9-11 классы. План 9-й пятилетки (1971-1975 годы) выполнил за 2,5 года.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 марта 1976 года за выдающиеся трудовые успехи, достигнутые в выполнении заданий девятой пятилетки, принятых социалистических обязательств, и изготовление продукции отличного качества Шеховцову Алексею Митрофановичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».

С 2000 года – на заслуженном отдыхе.

Жил в Мариуполе (Украина). Умер 21 августа 2004 года. Похоронен в Мариуполе на Старокрымском кладбище.

Награжден орденами Ленина (03.03.1976), Трудового Красного Знамени (29.08.1969), медалями.

Публикация с сайта http://lyubeznyj.narod.ru/

ЭФФЕКТ ШЕХОВЦОВА

Слово про завод, который делает каждый пятнадцатый в стране железнодорожный пульман и все (все!) цистерны, а вместе, тех и других если взять, пятнадцать тысяч штук в год, а план 1977-го и того напряженней: шестнадцать тысяч,— произнес склонный к лаконизму директор Ждановского завода тяжелого машиностроения Владимир Федорович Карпов.

Стоимость выпускаемой продукции весьма внушительна. Триста шесть миллионов рублей. Второе место по отрасли, дышат в затылок гиганту Уралмашу. Изготовляют также подъемное оборудование. В частности, портальные краны, радиус действия стрелы тридцать метров. Недавно (чем, естественно, гордятся), выполняя заказ Румынии, отправили на судоверфь в Констанце два уникальных козловых крана, которым в паре под силу груз до девятисот тонн, рекордный, и высота подъема крюка семьдесят метров. Принят к исполнению рабочий проект еще более мощных кранов для Саяно-Шушенской ГЭС. Грузоподъемность 500 тонн!

Здесь же изготовляют конверторы, и комплексное к ним оборудование, сталеразливочные ковши (девять типоразмеров—от пятидесяти до четырехсот тонн — имеют Знак качества) и шлаковозы. Сейчас оснащают пусковой объект — кислородно-конверторный на «Азовстали», его стены, можно сказать, видны от проходной невооруженным глазом; из других адресов, где знают этот их профиль, можно смело подряд называть города металлургического цикла на юге страны, а из зарубежных — страны: Польшу (между прочим, Донецкая область и Катовицкое воеводство давно дружат, побратимы), Югославию, Турцию, Финляндию, Иран, Индию...

Каким же оно должно быть, слово о заводе, где трудятся тридцать восемь тысяч человек, и половина из них—до тридцати лет? Четыре с половиной тысячи коммунистов. Уже сегодня пятая часть всего, что делается здесь, на предприятии, аттестована высшей гарантией по-настоящему отличной, современной работы. Исполненной талантливо, с государственным разбором и ответственностью. К концу пятилетки этот показатель достигнет порядка тридцати процентов. Очень значительное, красноречивое обязательство (при таких огромных общих объемах!). Тем более, что для родного города Жданова этот уровень пока в среднем—три и восемь десятых процента, для области — четыре и пять, а для всей Украины шесть процентов. Вот на каком заводе трудится Алексей Шеховцов.

Чтобы не толкаться, он пропустил два автобуса и сел в поскрипывавший искусственной кожей кресел «Икарус».

И потянулась дорога, неблизкая и нескорая, от центра к окраине. С широкими, голубеющими асфальтом современными улицами, многоэтажными домами, витринами магазинов, мимо скученной, кривоколенной тишины старого города, облепленного садиками с белеными стволами деревьев (извечная услада души), всяк на свой манер и вкус сколоченными заборчиками, скрипящими калитками.

Алексей успел еще зачерпнуть судьбой его нравы и быт: в сорок шестом, когда мать привела их сюда, в этот город, долгое время ютились (считай, одиннадцать лет) на квартире. Ольга Никифоровна часто вспоминает почему-то именно трудное, то, что, казалось бы, больше всего достойно забвения. Как (сами-то колхозные, орловские) завербовались они с мужиком в Сибирь, на рудник, как жили там (до зимовья пятьдесят верст), как однажды довелось ей два дня нести на руках по стуже горевшего в жару Алексея, а отец Алексея — он был же и раненый, в конце сорок четвертого уехал получше место сыскать, и о нем не слыхать больше года, до самого извещения о смерти... И срывается она с детьми по письму на Украину. С собой нечего было и взять, деньжат хватило до Харькова... Пешочком, сюда. Искать по себе работу, устраиваться. Взяли ее по ремонту железнодорожных путей, зарабатывала пятьсот рублей, из них сто отдавали за крышу над головой. Алексей (голос матери срывается) ждет, пока она вернется с работы, пришла — обул еще теплые с ее ноги стеганые бурки и в школу. Жили! А потом, лет через пять, старшая, Тася вышла замуж, там вскоре и средняя, Лиза («Ой, Петро, у нее ж ничего нету!» Он: «Мать, будет»). Как забыть это все? Да и что, в таком случае, помнить!

Вот он откуда, Алексей Шеховцов. С его основательностью, с его крепким ладом прямой и ясной натуры. Это мир труда, мир непраздный. После семи классов манило пойти на сталевара, сдал документы в ремесленное. И забрал (подумал: два ж года учиться, а семье трудно, помогать надо). Лучше учеником на завод, так быстрее!

Его привела туда мать, он ужасно стеснялся, стоял, переминаясь, ростом небольшой, невзрачный, едва ей, говорившей за сына, по плечо, худой, в клетчатой, выношенной, с разными пуговицами рубашке, и парусиновые, на босу ногу тапочки. Его окинули взглядом и, сдвинув на лоб перевязанные ниткой очки, изрекли: МСБ-один! Там, в механосборочном номер один, он тоже страшно робел, пока Александр Андреевич Митирев, который вел смену, раздумывал вслух, кого же наделить этим подарочком отдела кадров. «Ничего,— ободрил,—раззнакомишься. Одно твердо помни: много не сделаешь, пока не выучишься, но много надо сделать, чтобы выучиться». И на том передал его токарю. А у того план, норма! Озадаченно свистнув, он сразу, немедля, из-за плеча, повел обучение. Нагляднейшим образом: какая ручка, куда и зачем (понял?) крутится. Так называемый заплечный метод. И весь курс наук— за два дня. Теория и практика, вместе взятые.

А на третий, пожалуйста, уже станок, и он слышит: «Ну, что же ты, Алексей? Пробуй!..»

Полгода на фрезерном шлифовал он обычные утюги. Зажал пять штук, прошелся слегка по чугунному полотну, и хорош.

Так он начинал. И что значило для него «воспитание любви к профессии»? Слова. Зато твердо, как цену хлеба, он знал, что рабочее место—это и есть отныне его место в жизни. Именно это поднимало упорного Шеховцова по трудным ступеням роста. К удовольствию, к заразительной страсти красивой и верной работы, к тонкостям дела, творчеству, к уменью как к искусству. И оказалось, это наивернейший способ раскрытия своей личности!

Мастер, Александр Миронович Мороз, передал ему опыт и разборчивость в средствах.— Честь, она ведь как наше второе знамя! Доброе имя. Вложить в деталь все, что можешь и на что способен! Иначе, Алеша, нам нельзя. По-человечески просто даже невыгодно. Вкалывать — это, ей-богу, самое что ни есть легкое. Да, да, не дивись, Алексей! Отбарабанил от сих до сих, исполнил и все. Незатейливо. А где ж сияющие глаза? Без них человеку плохо — нутро плесенью обзаводится. Или, ответишь, они возле кассы, в получку? Нет, там другой у них блеск. Материальный! Тогда чем, спрошу тебя в точку, мне жить? Что потом, эдак лет через десять, оглянувшись назад, увидеть? Какие штаны на нас были с тобой сегодня? Да убей, не скажу...

Домой им оказывалось теперь чаще вместе. По дороге. Конечно, пешком. Таков был он, самый первый мастер Алексея Шеховцова.

И все же на вопрос о главном событии в жизни Шеховцов ответит коротко: Любовь. Действительно, она праздник в его судьбе, который длится до сих пор, и в этом испытанном уже чувстве есть своя власть, что заставляет быть лучше, светлее лицом и вообще красивее.

Шеховцов снова сядет за парту, чтобы дальше учиться, будет много читать, играть в шахматы, увлекаться поэзией; он обретет семью, познает отцовство и, собственно, станет тем, кем стал. О, воистину, да здравствует Любовь!..

А случилось все очень просто и озарено теперь даже легкой улыбкой. Парни с их окраинной улицы, называвшейся почему-то Прожекторной, зачастили на танцы в совхозный клуб, километрах в четырех. Компания шла, он—нет. Они, научившие его курить, драться и прочей удали, были последовательны: научили и танцевать. И однажды, на танцах, и произошло знакомство, окончившееся визитом в загс. Молодожены так стеснялись перемены в своей судьбе, что никому об этом не сказали.

Сокрытие «штампа» обнаружилось невзначай—приходом участкового, который явился проверять «паспортный режим». Невесту-жену отправили за мужем-женихом. Устроили, что уж было, скромный ужин, посидели. Даже не было традиционного «горько!», так всем это, как снег на голову...

Разве любовь, говорят, не прозрение?

...Оранжевый внутри и снаружи «Икарус», вдоволь напетляв, спустя полчаса «вытряхивает» его у завода, чтобы тут же укатить дальше по маршруту. Шеховцов перешел улицу, довольно бойкую и широкую; со здания напротив взывало красочное сообщение, аршинными буквами: «Цеху культуры Ждановского завода тяжелого машиностроения—Дворцу культуры «Искра»—10 лет». На углу—металлическая памятная плита-табличка. Она говорила обо всех, но в том числе, конечно, и о нем, Алексее Шеховцове: «...сооружено комсомольцами и молодежью в ознаменование 50-летия Советской власти». И вот, тому уж десять лет.

У самой проходной он встретил Зуева. Привет! Токарю от токаря. Пожали руки. Когда-то работали вместе, теперь в разных цехах, но не выветрилось, остается в душе живое тепло. Лет семь назад, вторым в истории завода. Зуев получил Героя. Увидев его в президиуме торжественного собрания со звездочкой, Алексей подошел в перерыве: ну. Гена, похвались, дай хоть взглянуть вблизи. И Зуев, без слова, положил ему ее на ладонь—смотри. Это звание мало сказать обязывает, оно, убежден Шеховцов, и особая для человека проба. Геннадий Яковлевич Зуев из настоящих. И в деле, и в обиходе. В сорок четвертом поступил в ремесленное, в сорок пятом его окончил, и по сей день—завод. Вся жизнь—как звездочка на ладошке...

Привет! Токарю от токаря. Пожали руки и разошлись, но думать о Зуеве приятно.

Он по-прежнему нетороплив, Шеховцов. Пока шествует между огромными корпусами цехов, среди обшарпанных безжалостным южаком тополей. Пока не свернет к своему пятнадцатому и взойдет по лестнице на третий этаж. Переодеться.

Внизу он появился ровно, минута в минуту, к началу смены. Не раньше и не позже. В чистой черной робе. Аккуратный, собранный, бодрый. Окинул взглядом, кто уже на месте. Грохот, шум, здороваются улыбкой, легким кивком или каким-нибудь жестом внимания.

На посыпанном свежими опилками пятачке возле станка Шеховцов сперва вроде больше копается, чем занят серьезным делом: туда нос сунет, там крутнет, полюбопытствует, здесь удостоверится, нажмет кнопку, испытает. Лампу включил, тумбочку с инструментом открыл, в чертеж уткнулся. Да что он мешкает, Шеховцов!

Другие давно план «жмут»... А ему вроде нипочем.

Подошла Анюта Горовых, из его недавних учеников. Дядя Леша, как лучше заточить? Дядя Леша берет резец и «в натуре» объясняет. Дядя Леша, а подтирать не будем? Дядя Леша достает микрометр, прикинул—нет, нормально. Дядя Леша, спасибо!

Но вот заготовка в патроне, и Шеховцов в очках (простые стекла, но ее величество инструкция—береженого оберечь), он пускает станок. Окружающее, в чем и как оно теперь существует для него, растворилось ли, отступило ль, исчезло на время? Он отныне предельно сосредоточен и расторопен, все отдано и подчинено рождению детали. Сложной и вместе с тем такой сверхобыкновенной — крышка аммиачной цистерны. Мудреная, однако, штучка: есть там и гайка, и резьба, причем внутренняя да заковыристая, сходящая на трапецию. Летит яро снопом искра, дымится металл — и исполнено. Удар молоточком — насечка личного клейма и даешь следующую!

Так он работает, Шеховцов. Основательно, легко увлекаясь, и оттого особенно, прямо таки дьявольски красиво. Таково вообще, без скидок и сносок, его отношение к жизни. Да! В этом, думается, отгадка, сам эффект Шеховцова. А отсюда УЖ остальное—настрой, ударная слаженность и во многом разительный, выдающийся результат который в итоге может быть определен в процентах, и все же своим горячим внутренним содержанием отнюдь не вкладывается в его куцые и холодные рамки, потому что вряд ли выразишь в процентах смысл человеческого рвения, душевный подъем, нашу требовательность, жажду соревнования с другими людьми и даже с собственными возможностями.

«Вынашиваю мысль о священном порядке в душе творца, каким является в какой-то мере каждый работник, мастер своего дела. Этот священный порядок повелевает мастеру поставить все предметы на свои места, а также и определиться самому в служении и отделаться от прислуживания. Требуется достоинство и больше ничего». Это Пришвин, беглые заметки его наблюдений. Однажды эти строки попались на глаза Шеховцову. Он прочел их раз и второй. Удовлетворенно крякнул и, закурив, потом долго был тихий. Тише обычного. О чем он думал? О себе? Едва ли.

Священный порядок в душе. Служение, а не прислуживание. Достоинство. И больше ничего...

Вторая смена — с пятнадцати двадцати до двадцати трех сорока.

В силу объективных причин за это время не очень-то наговоришься, больше молчишь, занят своим. В лучшем случае удастся перекинуться парой слов. Такова специфика производства: операции, которые выполняет каждый станочник, никак не связаны с теми, что по соседству. Поэтому перерыв — отдушина, благо и радость контакта, общения. Собираются группками. Достают и разворачивают бутерброды. Шутки, подтруниванье, перекус и обмен новостями, все вместе и вперемешку.

Начальник цеха пятнадцатого ругнулся и зло бросил трубку. Начцеха кипел. Обычно спокойный, уравновешенный, добродушный, с мягким, истинно украинским юмором, он некоторое время сидел за своим без единой бумажки столом и от обуревавших его невысказанных в этом бесполезном телефонном разговоре чувств даже будто стал меньше ростом. Во, во, как же, срочно! Чем раньше думали, коллеги! Где смену теперь взять? Ночь. Отдуваться за чью-то нераспорядительность!

Начцеха поежился. Да, отпуск кончился, сегодня первый день на работе. И сюрприз! Милые смежнички—тянули, тянули с этой термообработкой, пока не припекло и не оказалось, что, если пятнадцатый не выручит и не успеет проточить до утра, завтра остановится сборочный. Докладная директору и соответствующие выводы — это потом. Сейчас действовать! Он отдохнул, и неплохо — раз сдержался, не наговорил в трубку лишнего. Отпуск, великое дело отпуск.

Да, но скоростной клапан для большегрузных цистерн — деталь отменная, с фантазией. Нужен класс. Могут двое. Борис Бельченко, бригадир. И Шеховцов...

Начцеха, Юрий Владиславович Терещенко чиркнул спичкой и, дымя, отправился под гулкие своды пятнадцатого. Вокруг, тысячью знакомых частностей, в разбеге и занятости, была она, работа, великое исполнительство, будни плана. Он совсем уже намерился подойти к Бельченко, и тут Юрий Владиславович вспомнил. У того же пацаненок, и чтобы отводить его в садик, Борис Тимофеевич специально с женой всегда в разных сменах. Он-то не возразит, останется, но нельзя, жалко. Авторитет отцовства — это прежде всего надежность. Следовательно, Алексей Митрофанович Шеховцов?

Этот тем более безотказен. Единственное, что может спросить: когда — сейчас или добить начатую партию?

Надо. Разве не перебрасывали его на осевой! Текучесть, трудный участок, высокой квалификации не требуется, а технологически каждый завязан в цепочке. Четырнадцать операций, и почти принудительный ритм, синхронность. Другие и слышать не хотели: морока и невыгодно. А Шеховцов палочка-выручалочка. Потому что надо. Хотя, если разобраться, со стороны «надо» это и не совсем честный прием. Итак — Шеховцов...

Однако начцеха мешкал. Было тут некоторое неудобство, свой открытый счет. Получили они не так давно два станка. Новейшей конструкции. Кому доверить? Двум лучшим, логично. Асам. Бельченко и Шеховцову. И вдруг Шеховцов: «Я на этом вот работал и дальше буду работать. Что обо мне люди скажут?» Пришлось убеждать, и Шеховцов уступил. Когда же руководство упрекнуло: вы там, в пятнадцатом, не умеете продемонстрировать собственные достижения — вымпел на рабочем месте, портрет, чтобы видели, где Герой трудится! Ладно, несложно исполнить. Да Герой—против. Не согласен, и точка. Ни в какую. И вынужден был тогда он уступить, начцеха.

Начцеха пыхнул дымком и решительно ступил объяснить ситуацию.

— Алексей Митрофанович,— сказал он, — незадача! Соседи дарят нам, понимаешь, дырку и умоляют к утру из нее сделать ворота. Как ты смотришь?..

Шеховцов улыбнулся.

— Что уж,— и обернул все в шутку.— Не благодарю. Удовольствия чтобы не испортить...

На том и расстались. Работа...

К двадцати двум, поднажав и наращивая темп, Шеховцов закончил последнюю из «этих верчено-крученых» аммиачных крышек. Основное задание. Пометил каждую клеймом, принялся убирать стружку. Самая неприятная обязанность токаря! От которой больше всего устаешь. За смену порой ее бывает до тонны. Вот и берись за черпак, таскай, так сказать, отходы производства...

Но что так, в сердцах, Алексей?

— Да не по-хозяйски это.

Управившись, он первым делом сходил позвонить домой (чтобы жена и дочь не волновались) и вернулся. Цех замирал постепенно. Двадцать три сорок. Бригада остановила станки; каждый наскоро приводил их в порядок, чувствовалось нетерпение, выдававшее усталость; люди бросали взгляды на часы, кто раньше, кто позже, собирались и, щелкнув выключателем, казалось, выключали не только свет, но и свое рабочее место, которое сразу же погружалось в слепящий сумрак. Дело сделано, все—до утра! И это чем-то напоминало финал редко исполняемой Сорок пятой (прощальной) симфонии Гайдна, когда вместе с умолкавшим инструментом, вслед за его последним звуком в оркестре, гаснет и свеча над пюпитром, и так — пока не останется одна первая скрипка.

Ушел Женя Кинщак. Будь!

Ушел Александр Харченко. Пока!

Ушел Володя Васечкин. Успеха!

Ушла Люда Лоскот. Всего доброго!

Ушла Лиза Мальцева, комсорг бригады. Счастливо!

Ушла планировщица и веселая модница Наташа Сидоренко. Не скучайте!

Ушли Рояновы, двоюродные сестры и обе Натальи, Викторовна и Николаевна. Может, привезти горячей картошки в мундире? Автобусы ж ходят...

Ушла Нина Куца, ученица. До свиданья.

Ушел, смущенно потоптавшись, Борис Бельченко, крупный, грузный.

Подал и крепко пожал руку.

А последней ушла Аня. Дядя Леша, я, конечно, помогла бы, да толку-то—сами знаете. Желаю быстрее справиться!

Ничего, голубчик, главное, что есть у тебя пытливость, остальное приложится. Непременно...

Мечтал ли он, Шеховцов, быть наставником, воспитывать?

Его «школу» закончили уже двенадцать человек. Володя Мангадаш был первым. Анюта — последняя, три месяца, как на «самостоятельных хлебах». Сто двадцать процентов, неплохо. Сто шестьдесят—сто восемьдесят рублей, она сначала не могла поверить, что это ей столько! Хорошая, требовательная к себе дивчина. Будет толк. Да, детей вписывают в паспорт—так, наверное, и ученик навсегда заносится красной строкой в судьбу наставника. — Как знать,—думает Шеховцов, зажимая первую заготовку,—может, умение работать в определенной степени сродни и искусству жить?..

На этом, пожалуй, время расстаться с Героем Социалистического Труда Алексеем Митрофановичем Шеховцовым.

Он, без сомнения, выполнит, он не сорвет задание. И это, сверхсрочное, ночное. И те, что будут у него завтра и послезавтра, и, собственно, каждый, обычный и необычный, рабочий день, о котором — о каждом — должна быть, он знает, добрая память.