Публикация с сайта http://lyubeznyj.narod.ru/

ЛЮБОВЬ

Вдруг он жестом прервал меня и, глядя чистейшей голубизны глазами за окно, на мокрые осенние перелески, чуть охрипшим от волнения голосом сказал:

— А чего-то мы всё утро про станки да про работу? Давай-ка расскажу я тебе про любовь...

В тот день будто что-то толкнуло его в сердце. Он проснулся мгновенно, встал сразу и, стараясь никого не разбудить, наскоро позавтракал на кухне. Завтракал он по привычке стоя: экономил время, хотя начало смены было ещё нескоро.

Он шёл к себе в цех знакомой дорогой по заводу, и, чем ближе подходил, поднималось где-то внутри привычное чувство ожидания работы. Это чувство он ценил в себе и старался всегда сберечь. Может, потому ещё и приходил раньше других, и не встревал в разные никчёмные утренние разговоры, а сразу становился к станку.

Привычным движением запустив станок и ловко орудуя рукоятками суппорта, он то отводил, то подводил резец к детали. Острое лезвие резца вгрызается в заготовку, слой за слоем слетает стружка, пахнет горячим металлом и машинным маслом.

Быстро растёт горка готовых деталей рядом со станком. И Шеховцов уже никого и ничего не видит вокруг себя, в такие минуты к нему никто не подойдёт: он в работе.

А вот сегодня, наверное, недаром что-то толкнуло в сердце. Сегодня в самый разгар работы ринулись к нему хлопцы, загалдели наперебой:

— Ты что же, Григорич, за станком? Радио не слушаешь?

— Какое радио?

— Так Героя же тебе дали!

— Качать его!

Они жали ему руки и дружески хлопали по плечам, пытались даже качать, а он друг сказал:

— Да подождите вы, черти, дайте хоть станок выключу.

Из-под резца крутилась бесконечно длинная, как вся его предыдущая жизнь, сверкающая стружка металла. И вместе с радостью вдруг набежала на глаза печалинка...

Ещё раз он испытал это чувство великой радости вперемежку с печалью, когда позже торжественно, на виду у народа вручали ему Золотую Звезду Героя. Уже сидя на месте, он незаметно потрогал Звезду рукой и, почувствовав твердой ладонью ее весомую тяжесть, подумал: «Если бы видела Зина...». Серафим Шеховцов уходил в армию с тяжёлым сердцем: дома оставалась жена с двумя малолетними детьми. Как она убивалась, когда его провожали на станцию.

Серафим и сам понимал — ой, лихо ей доведётся в колхозе на перепаханной войной курской земле. Но неожиданно стал получать от неё хорошие, спокойные письма: живём неплохо. Зорька отелилась, на трудодни много получили, а главная наша радость — уже вторая благодарность от командования твоей части, исправно, мол, служишь, Григорич.

Зина прямо в письме называла его так, как повелось с первых дней замужества,—Григорич. Серафиму такие письма придавали силы, и служилось спокойнее.

Только когда вернулся домой и глянул своими глазами на обветшалую хату, на худущую жену, замотанную работой, на хилых детишек, понял, как давались ей эти письма. Председатель колхоза ему обрадовался:

— Ох, как люди нужны, Серафим. Ты, я слышал, механиком в армии был? Нам позарез механик нужен.

— Так я ж по авиамоторам, — отозвался Шеховцов, а про себя подумал: семью тут в селе не подниму. Сейчас, вспоминая про те годы, с горечью говорит:

«Надо было остаться. Теперь совесть грызёт...»

А тогда подался он в архангельские края на лесосплав. Ростом Шеховцов не богатырь, совсем даже наоборот. Вернулся, почитай, ни с чем. Узнал, что где-то в Курске на заводе передвижных агрегатов требуются люди. Предложили разнорабочим в механический цех. Всё делал, что ни поручали, и даже то, что не поручали: такая уж у него натура. Он и сейчас вот кончит смену, берёт вилы и начинает убирать от станка стружку. Ему скажут: «Без тебя сделают. Ты же своё дело сделал». – «Так и это делать кому-то придётся».

Тогда сначала он по-особому жаден до работы: понимал – надо становиться на ноги. Тянуло его к токарному станку. Это ещё из армии пошло. Как-то попросил приятеля: «покажи-ка, как деталь точить». Тот стал показывать.

У Серафима получилось: нравилось, что вот берёшь самую простую заготовку и из неё на глазах, при умении, конечно, получается этакая изящная, тёплая ещё деталь.

Парень, что дал ему поработать, сказал:

— Видел в музеях скульптуру из мрамора, красивые такие?

— Ещё бы.

— От токарей всё пошло.

— Ну да?

— Берёшь глыбу и удаляешь всё лишнее: скульптура готова.

— Сам придумал?

— Не совсем.

Балагурил, конечно, тот парень. Но что-то в том сравнении было притягательное.

Даже домой из армии привёз Шеховцов выточенную им деталь. Тут в цехе был опытный токарь Ростислав Андреевич Костюченко, суровый мужик, несуетливый, но в общем-то очень добрый. Взял Шеховцова в ученики. Работают. А Шеховцов торопится: хочется ему скорее делу научиться, и отличиться хочется, чтоб скорее за станок самому стать.

— Не пыли, — коротко скажет ему Костюченко. — Не маши руками.

— Так скорее же...

— Пойми, лишнее движение — это потерянная минута. И потом тут главное — сделать на совесть.

И заставляет Шеховцова по многу раз одну и ту же деталь точить. Домой Серафим приходил измочаленный. Они уже всем семейством перебрались в город. Жена спросит:

— Тяжко, Григорич?

Он только глянет и ничего не ответит. Видит, самой не легче — сказались военные и послевоенные годы. Болезнь одолела её. Шеховцов, как мог, старался облегчить ей жизнь. Возьмёт у нее из рук сковородку, скажет: «Отдохни маленько». Кликнет ребятишек: «Ну-ка, орлы, кто лучше отца картошку пожарит?» Ему присвоили первый разряд и поставили к станку. Он работал добросовестно: норму выполнял. Но главное, что его отличало, — у него не было брака. Знали: если сделал Серафим — это надежно.

Так он жил и работал. Но чуял в себе силу, где-то глубоко в душе жила в нем уверенность, что может и должен сделать больше.

Жене становилось всё хуже. Она уже не поднималась с постели. Долгими тяжкими ночами они говорили о жизни, о детях, о будущем. Она любила говорить о будущем и, когда он рассказывал ей о работе, о цехе, о ребятах (она сама просила об этом), советовала ему:

— Может, тебе подучиться, Григорич?

— Поздно уже. И потом в токарном деле — тут опыт, мастерство.

— Как сказать...

Это не без её убежденности в необходимости учиться он поступил в техническое училище. Наверное, то были самые трудные его годы: на работе не хотелось отставать от других, в училище и того хуже — школу-то вон когда кончал. А дом и дети — теперь всё на нем. Дочь Валя сейчас припоминает:

— Ну что за отец у нас — золото. Как же он крутился день и ночь на заводе, в училище, дома с нами — и ни одной жалобы, ни упрека. Всё с улыбкой, с шуткой.

Но это же дочка. Родная, так сказать, кровь. А что говорят, что думают о нём другие, те, кто работает с ним в цехе, на участке?

Как-то напечатали в областной газете материал о Серафиме Григорьевиче, и там был рассказ о нём старинного его приятеля Сергея Петровича Захарова. Когда Захаров пришёл несколько лет назад мастером на участок, трудно сразу пришлось разбираться во всех тонкостях работы, взаимоотношениях между людьми. Сначала даже подрастерялся. Первым на подмогу пришел Шеховцов. Это он тактично, исподволь, вроде бы даже мимоходом что-то подскажет, в трудной ситуации посоветует, как поступить.

Так вот в том материале в газете Захаров о Шеховцове рассказывал:

— Серафим Григорьевич — он такой человек, душой за дело болеет. Исключительно надёжный человек. Когда предстоит осваивать новую, заведомо труднопроходимую деталь, выбор неизменно падает на него. Знаем, что Шеховцов, не считаясь со временем, с личными материальными интересами, выполнит задание в срок.

Для Серафима Григорьевича нет мелочей, он всегда стремится работать с полной отдачей. Я бы сказал, он считает себя лично ответственным не только за то, что поручено именно ему, но за дела всего участка, цеха и даже больше — всего завода.

Шеховцов, прочитав это про себя в газете, сильно смутился и, встретив Захарова, только головой покрутил:

— Ну, даёшь ты, Петрович: уж больно высокие слова про меня сказал.

— А разве это не правда?

— Да я как-то не думаю про себя так...

— Верно, не думаешь, потому что мужик ты скромный. А про характер твой я сказал, как чувствовал. А суть характера Шеховцова как раз в том и состоит, что ему до всего есть дело.

Участились на заводе прогулы. Конечно же, с ними боролись, как могли. И довольно эффективно. Скажем, если в бригаде или в смене завелся выпивоха, прогульщик, его не только лишают премии или тринадцатой зарплаты, но весь коллектив автоматически лишается призового места, какими бы высокими ни были остальные показатели. И все же неладно было дело. Как-то Шеховцов на одном из заседаний парткома услышал, что за год их объединение, а значит и государство, понесло из-за прогулов потери, вылившиеся в довольно крупную сумму.

Эта внушительная цифра долго не давала ему покоя. Он её приводил в беседах с молодыми рабочими бригады. Кто-то ему сказал:

— Серафим, так то ж в объединении. У нас в бригаде ведь порядок.

На это Шеховцов убедительно возразил:

— Пойми ты. Один с похмелья на работу не вышел, другой просто так прогулял, а это сбой отлаженного ритма производства.

— Но боремся же мы с прогульщиками.

Шеховцов только рукой махнул. Сколько раз был свидетелем: только кончилось собрание, на котором отчитывали прогульщика, подходит иной к нему и, пряча глаза, утешает:

— Ничего, потерпи, дружище, сам понимаешь, порядок.

А что он ещё скажет, если вчера сам с ним в одной компании пил. И всё-таки, всё-таки, — размышляет Шеховцов, — только мы все вместе можем повлиять на человека. А так куда ж он денется, ну, уволим прогульщика, уйдёт на другой завод, а там то же самое. К нам — станочники-то нужны — другой такой же придет. И всё начнется сначала. И с присущим ему состраданием к чужой душе Серафим Григорьевич Шеховцов думает: а человека-то жалко, живой же человек.

А есть ли выход? Есть, решает Шеховцов. Надо в первую голову спросить с себя за того, кто шёл рядом и споткнулся.

Так родилось большое страстное открытое письмо, которое подписали Шеховцов и другие его товарищи по работе — сварщик Сергей Николаевич Кандауров, токарь Виктор Николаевич Минаков, бригадир Тамара Алексеевна Шумакова, слесарь Валерий Павлович Ерин. Это письмо было напечатано в областной газете. Было в нём пережитое, сто раз обговоренное.

«Коллектив — могучая сила и надо активнее ее использовать,— говорилось в том письме. — На наш взгляд, целесообразно ввести правило: того, кто уволен с предприятия за нарушения трудовой дисциплины, не принимать на работу на новом месте сразу же через отдел кадров, а посылать на переговоры с коллективом участка или бригады, где ему предстоит трудиться. Пусть рабочие сами поговорят с ним, услышат объяснения о прошлых «подвигах» и тогда уже решат, будет ли новичок принят в коллектив. И хорошо бы установить такой порядок повсеместно, тогда нарушители не смогут с былой лёгкостью смотреть на увольнение».

И дальше:

«Сегодня через газету нам хочется обратиться с призывом ко всем рабочим: нам по плечу дать решительный бой пьяницам, лодырям и прогульщикам. Помните, мы в ответе не только за себя, но и за своих товарищей по работе, по заводу, за всё производство. Каждый должен проникнуться пониманием: рабочий класс называют хозяином страны не ради красного словца, а потому что нам доверена её судьба, её настоящее и будущее».

Были в том письме и другие важные и конкретные предложения по укреплению дисциплины труда. Это письмо было обсуждено и одобрено на президиуме областного совета профсоюзов. Оно горячо обсуждалось и одобрялось в многочисленных коллективах области. А тот же старинный приятель Шеховцова Сергей Петрович Захаров, встретив его в цехе и вспоминая их прежний разговор, спросил:

— Ну, так что, я был тогда прав, когда про твой характер рассказывал корреспонденту газеты?

— Может, и прав.

— Скромничаешь...

— Да нет, просто такой я вот человек. Это точно, это уж дудки, чтобы Серафим Шеховцов где-нибудь похвалялся собой.

Ещё когда он начинал учеником у Костюченко, как-то случайно разговор с ним зашёл: не обременительно ли, мол, тебе опытному передовику возиться со мною, время на меня расходовать. Костюченко сказал:

— Не тот впереди, кто обогнал, а тот, кто за собой другого тянет. На том, брат, вся жизнь стоит.

Это его, Шеховцова, идея была создать в цехе школу передового опыта. Стал он в ней первым педагогом и негласным директором. К нему тянулись, особенно молодёжь.

Он кончает смену и надо ещё станок за собой убрать, и в магазине для дома еду купить, а вот у Толи Чекоданова что-то не ладится: поглядывает призывно в сторону Серафима Григорьевича Шеховцова. Тот делает вид, что не замечает взгляда парня, досадливо вертит головой: домой ведь во как надо. Но пересиливает себя:

— Ну что у тебя, Толик?

— Да вот... — Чекоданов начинает пояснять, бестолково размахивая руками.

— Э, брат, мелева много, а помола мало.

Шеховцов искоса смотрит на парня, вспоминает себя учеником у Ростислава Андреевича в те стародавние теперь годы, и так же, как тогда Костюченко, наставляет:

— Не пыли, меньше движений. Лишний раз махнул рукой — потерял секунду. А ты ведь, можно сказать, скульптор.

— Какой я скульптор...

— А как же,—улыбается Шеховцов и рассказывает историю, услышанную когда-то в армии про резец и мраморную глыбу, показывает, что и как надо делать.

Потом, сняв деталь со станка, оглядев её, скажет с улыбкой:

— В музей, конечно, наша с тобой деталь не попадёт, но для дела годится.

Вечером он выносит на руках Зинаиду во двор, в скверик, садится рядом с ней и рассказывает про сегодняшний трудный день, про Анатолия Чекоданова, Николая Минакова и других своих учеников. А Зина тихо смеётся и говорит:

— Хорошо, что ты добрый, Григорич. И головастый: недаром, выходит, учился-то. И красивый.

— Скажешь тоже, — смутился Серафим Григорьевич. А он, и правда, красивый человек: хорошо вылепленное лицо, брови вразлёт, глаза ослепительной голубизны.

Когда его наградили орденом Ленина, жена сказала ему:

— Я теперь долго жить буду. Мне силы прибыло. Ты, Григорич, ещё и Героем станешь. Ты ж у меня орёл.

— Какой я там орёл, — засмеялся Шеховцов. — Помнишь, когда сватался к тебе, ты что сказала: росточком, мол, не вышел.

— Разве ж в этом дело... Смеркалось. Был тёплый вечер. Пахло одуряюще липовым цветом. Тополиная метель струилась по мостовым. Запомнился навсегда этот вечер Серафиму Григорьевичу.

Мимо шумных стаек детей, мимо любопытных бабок на скамейках у подъезда, мимо спешащих в кино и просто так гуляющих, он нёс домой на руках жену, закутанную в одеяло.

И так было не один, не два и даже не десять лет...

В тот день подошёл к нему старый товарищ, тронул за локоть:

— Григорич, выключи станок,

— А что?—спросил Шеховцов, но станок не стал выключать — он всегда экономил время.

По лицу подошедшего понял: что-то случилось.

— Что такое, Иван?

— С Зиной... Умерла Зина... Привычно, как улей, гудел цех, сверкающая длинная стружка бежала из-под резца и вдруг оборвалась, не выдержав собственной тяжести.

...А жить надо было дальше. И стал Серафим Григорьевич жить дальше. Огорчил было его сын Николай: думалось, по стопам отца пойдет, а он — в медицину.

— Ну что это за специальность?!

— Сам же старый будешь, кто зубы-то станет лечить?

— Да я старым никогда не буду.

— Это точно!

В конце концов, думает Шеховцов, чем плоха специальность? Главное, мужик-то растёт правильный, работящий и честный мужик.

Пришла расстроенная дочка Валя за советом. Она работает после института на трикотажном комбинате, предложили начальником цеха.

— Так хорошо же.

— Папа, это же такая большая ответственность.

— Ну, а если все мы лёгкой жизни начнем искать, тогда как?

— Вдруг не потяну?

— Так надо же.

На работе, когда ему дали Героя, кое-кто говорил:

— Зазнаться Шеховцов не зазнается, но по разным собраниям да заседаниям затаскают.

Было дело: сначала несколько увлеклись. Но не тот человек Серафим Григорьевич. Посидит, бывает, за столом президиума, потом шепнёт директору:

— Не могу, Владимир Иванович: ей-ей руки чешутся.

— Давай, только чтобы незаметно... Шеховцов, как есть при параде, с Золотой Звездой, автобусом — на завод. В цехе быстренько переоденется и сразу же к станку:

А кто же за нас будет делать в жизни дело, к которому мы приставлены... Но жизнь наша, она ведь не из одной только работы. Собрал Шеховцов всё своё многочисленное семейство — у него теперь одних только внуков шесть — и сказал:

— Ну, дети, вы уже все на ногах. Матери нашей, светлой памяти, давно нет. А жизнь-то идет. Решил я, как говорится, кончать свою холостяцкую жизнь. Да и трудно одному.

— Батя! — открыл было рот один из сыновей.

— А чего, — вступилась сразу дочка, — бате, между прочим, всего-навсего пятьдесят два года. Только кто же невеста?

— Да вы, наверное, слышали про неё:

Валентина Болдырева, маляром у нас во втором цехе работает. Муж у неё умер... — ещё зачем-то добавил, — орденом Красного Знамени награждённая.

— Ну, если орден, — улыбнулся Николай...

И была свадьба... Его просто тянет на работу, к станку.

Его твёрдые, как железо, ладони не могут без привычного дела. Вот он стоит у станка, смотрит на бесконечную стружку, стекающую из-под резца, и он спокоен: значит, всё хорошо и в жизни, и в работе. Стоп, но всё ли? Что-то от соседнего станка не тот звук. Подошёл, посмотрел.

— Ты что же это точишь, брат?

— А что? — парень виновато переминается с ноги на ногу. Чувствует, что гонит брак, а признаться не хочется. Шеховцов подавляет досаду и терпеливо начинает объяснять, что и как.

— Вот так. В каждом деле, брат, без любви ничего хорошего не получается. Понял?

— Понял, конечно. Молодой, может, и не понял.